Год змея

Лутый и Гъял старались поставить на колеса самую целую из телег — для приданого. Оркки и Совьон складывали погребальный костер. Полагалось почтить всех павших черногородских воинов, но на это бы ушло непростительно много времени и сил. Из-за прошедших дождей ветки намокли, а земля разбухла. Пламя и вороны изуродовали многие лица: было решено разжечь всего один костер — для предводителя.

Когда горизонт стал светел и туманно-сиз, Тойву перенесли на ложе из самого сухого хвороста, который только удалось найти. Лутый отыскал на месте побоища кресало, некогда принадлежавшее его друзьям, и поджег кусок чужой рубахи, обернутый вокруг тяжелого сука. Факел заполыхал, но под Тойву огонь расходился неохотно: пламя, едва расцветшее на влажных ветках, задувал ветер.

А потом повалил дым — рассеянный, стелющийся, горький. Он засочился сквозь ветви, будто кровь между пальцев, зажимающих смертельную рану. Воздух над Тойву задрожал от жара, и в хворосте заалели первые огненные языки.

Так лежал их предводитель на погребальном костре — статный, могучий, мертвый. С рыжими волосами, почти нежно распутанными Совьон, и застывшими ладонями, которые Оркки скрестил ему на груди. Тойву сжимал топор, и в лезвии отражалось мерцание поднимающегося пламени. Ветер нес дым в сторону леса — страшно слезились глаза. Рацлава, стоя у погребального костра вместе с остатками отряда, закрывала лицо плащом. Ей не хотелось плакать, но дым был таким горьким, вороны — такими шумными, и нагретый воздух лизал тонкую кожу… Предводитель каравана вез ее на погибель. Он приказал сломать ее свирель — зачем Рацлаве скорбеть? Она куталась в шерсть и, покашливая от дыма, прижималась плечом к Совьон.

Хуже всего приходилось Оркки Лису. Он закусывал костяшку пальца, чтобы ни один лишний звук не вырвался из его горла, и от напряжения на его шее выступали жилы. Осоловевшими глазами Оркки смотрел, как взметался костер. Захватывал сапоги Тойву, облизывал бедра, перебирался на волосы. Пламя затрещало сильнее, и тошнотворно запахло паленой плотью. Ветер подхватил тлеющие кусочки ткани и взбил хлопья золы.

Пусть спит его друг, и пусть спят его воины. Здесь, в дремучих лесах, на напоенной кровью поляне, где тянет болотом и югом. Пусть бури разметут то, что останется от Тойву, и пусть на следующую весну из него вырастет трава. Тойву теперь отомщен, Шык-бет и его разбойники убиты. Оркки лишь нужно закончить этот поход и рассказать вдове друга, как тот пал. И сыну — обязательно рассказать их сыну, каков был его отец.

Лутый стоял рядом с Оркки Лисом — расставив ноги, отведя руки за пояс. Опустив голову, но, казалось, помимо того, что скорбел, юноша еще и пристально наблюдал за наставником. Вдруг он покачнется и ему понадобится опора, но Оркки был крепок. Не падал, не кричал, не выл. Лишь царапал зубами кулак и влажно глядел то на погребальный костер, то на отряд вокруг. Что ему нахохлившийся Гъял, что Та Ёхо, опирающаяся на прочную палку, — лицо Совьон, в растекшейся боевой раскраске, в грязи и саже, будто вытесал камнерез. До того оно было застывшее и горестное. Расплетенные черные волосы стелились по ветру, словно траурное покрывало.

«Что же ты не плачешь по нему, — думал Оркки. — Что же ты не льешь слез — Тойву бы огорчился, узнав об этом».

Огонь выел грудь предводителя, поглотил его руки; дым плескался в потоках воздуха, и над костром кружили черные птицы. Стоял страшный треск, и витал удушающий запах. Горы вдали выглядели сизыми и стеклянными, солнце — матовым. Когда оно поднялось над горизонтом слишком высоко, а пламя прорвалось сквозь Тойву танцующим гребнем, Оркки сделал шаг назад и махнул рукой.

— Собирайтесь, — сказал он глухо. — Пора в дорогу.

* * *

И они продолжали свой путь. С одной повозкой и на тех конях, что не сбежали в леса. Поход завершался, и от этого у Лутого холодело в груди — они так долго ехали, так долго, а теперь на душе было тоскливо и пусто. В последнее время отряд почти не останавливался на привалы и почти не жег огней. Воины спали на земле, завернувшись в плащи, и стреляли теплую дичь, которую готовили на едином для всех костерке. Шли дни, и под копытами коней хрустели облетевшие листья цвета осеннего золота, смешанные с еще зелеными. Ровное плато сменялось южным Змеиным взгорьем — царство Сармата-дракона. Леса становились реже и постепенно наливались медом и медью. Попадались обугленные вековечные сосны и поляны, выжженные дотла; некоторые из них до сих пор были черны, а некоторые уже зарастали травой. Отряд, следуя указаниям черногородского князя, осторожно объезжал встречные деревушки — маленькие, уютные, с узорчатыми ставнями и деревянными крылатыми змеями, вырезанными на крышах. Лутый разглядел это, однажды отправившись на разведку, — похоже, так жители старались сыскать снисхождение Сармата.

Над головой чирикали птицы, а в кустах возилось мелкое юркое зверье. Лутый поскреб щеку, скрытую новой грубой повязкой, которая мало чем отличалась от прежней. Он прямо сидел в седле — телесные раны заживали, а о других думать не хотелось. Затягивались глубокие порезы и рытвины, исчезали ожоги, и боль вытекала из костей и мышц. Даже Та Ёхо, не слезавшая со спины своей верной мохнатой лошадки, почти наступала на покалеченную ногу; нос Оркки Лиса перестал кровить, даром что навечно остался искривленным.

Тяжеловато приходилось лишь драконьей невесте — теперь повозкой управлял Гъял, и в ней везли приданое. Совьон взяла Рацлаву к себе в седло, но та, похоже, совсем не привыкла ездить верхом и оттого была усталой и серой. Сейчас она носила свои самые простые дорожные платья с полосами вышивки на груди и животе. Заплетала две самые простые косицы, которые быстро лохматились на теплом ветру. «Какую же невесту мы отдадим Сармату, — размышлял Лутый, пожевывая во рту былинку. — Измученную, с бедрами, стертыми до крови, — хорош подарок».

Лутый ударил пятками в лошадиные бока. Конь, фыркая, погарцевал на хрустящей листве.

— Батенька! Вели посмотреть дорогу. — Впереди вырастал неожиданно густой сосняк. Следовало проверить, пройдет ли там повозка.

— Ну, — отозвался Оркки Лис, натягивая поводья, — ступай. — И Лутый метнулся в деревья.

Здесь так чудесно пахло смолой и свежестью, мягкой травой и сладкими ягодами. Иголки путались в изжелто-русых волосах, но не кололи. Высились сосны — красивые, стройные, исполинские, будто из детских сказок. Лутый ехал меж ними, выискивая дорогу пошире. И вскоре он почувствовал, что та начала меняться. Одна тропа убегала вправо и, перетекая через медовые кусты, плавно клонилась вниз. Вторая вела к обрыву — здесь над далекой низиной нависал огромный пласт земли и камня. Лутый осторожно поехал прямо и затаил дыхание у самой пропасти.

Вид очаровывал.

Внизу — зеленая долина и гребни вихрастых деревьев. Широкие реки, голубые-голубые и ветвистые, будто жилы. Они текли к горам, огибавшим долину с противоположного края, и солнце бросало на все желтые и красные блики, слепя Лутому глаз. У хребта одна из гор держалась обособленно — у ее подножия реки сливались в единый исполинский поток. Свет окрашивал ее вершину в осеннее золото, а вокруг порхали крохотные точки — птицы, собиравшиеся в неуемные стаи.

Матерь-гора.

Лутый задохнулся и обхватил пальцами горло, будто желал сорвать невидимые путы.

…Им понадобилось еще несколько дней, чтобы спуститься на равнину и приблизиться к рекам подле Матерь-горы. Здесь отряд остановился на последний в этом походе ночлег. Воины наконец-то разложили невестин шатер из малахитового шелка и развели жаркий оранжевый костер — у логова Сармата-змея не нужно было бояться ни воров, ни разбойников. Только самого дракона. Весь отряд долго сидел у огня — дольше, чем обычно, и ночь успела разойтись.