Гоген в Полинезии

Ноги были не закончены. Гоген назвал фигурку «Вожделение»23.

Женщина, сидевшая на коленях Гогена, была, вероятно, Жюльетта Уэ - бледная

худосочная двадцатилетняя швея с черными всклокоченными волосами, с которой он жил

в это время. Ему стоило больших трудов уговорить ее позировать без одежды для первой,

последней и единственной символистской картины, какую он когда-либо написал. Сам

Гоген назвал эту нарочитую демонстрацию солидарности со своими новоявленными

полезными друзьями «Утрата невинности», но потом без его ведома излишне

щепетильные люди переименовали ее в «Пробуждение весны». На переднем плане, на

горизонтальной плоскости, наполовину коричневой, наполовину темно-зеленой, держа в

руке увядший цветок, навзничь лежит Жюльетта. У нее на плече сидит лиса, а в глубине

картины через розовое поле наискось идет бретонское свадебное шествие. Чтобы понять

символику этой вещи, надо знать, что лиса - символ плотского вожделения и распутства...

в Индии. Словом, так называемое символическое содержание картины ничуть не

примечательнее того, что можно увидеть на любом аллегорическом лубке.

Потом Гоген переехал в другую комнату, более заслуживающую наименования

меблированной, на улице де ла Гран-Шо-мьер, 10, напротив ресторана «У Шарлотты», то

есть в доме академии Коларосси. Возможно, он жил там бесплатно, давая за это несколько

уроков в неделю в школе живописи. Рекомендовал его старый друг и коллега Даниель де

Монфред, который тоже обедал в ресторане Шарлотты Карон24. Честный и обязательный

Даниель, как и Шуфф, не отличался большим дарованием и, как и тот, все бы отдал за

искру гения Гогена, перед которым оба они искренне преклонялись. Впрочем, Гоген

достаточно высоко ценил картины Даниеля, чтобы привлечь его к неудавшейся выставке в

кафе Вольпини в 1889 году. Даниель тоже искал утешения после разрыва с непонимавшей

его женой, которую где-то оставил; кажется, это он познакомил Гогена с Жюльеттой. Их

объединял также интерес к морю. У Даниеля, сына обеспеченных родителей, была 36-

тонная яхта, на которой он каждое лето ходил вдоль атлантического побережья Франции

или в Средиземном море.

Между тем самоотверженный Морис обегал все редакции и артистические кафе,

чтобы устроить статьи и бесплатную рекламу предстоящему аукциону. Его красноречие и

дипломатическое искусство принесли плоды: критики большинства ведущих газет и

журналов своевременно и подробно, на видных местах, рассказали об аукционе и

романтическом бегстве Гогена от пороков цивилизации. Самую длинную и яркую статью

написал подвергшийся особенно упорной обработке Октав Мирбо, который к тому

времени был настолько известен, что редакции, не раздумывая, печатали лишних десять

тысяч экземпляров, если в газете появлялся подписанный им материал. Для нас в

блестящей, как всегда, статье Мирбо (она появилась в «Эко де Пари») особенно интересно

очаровательное объяснение причин, которыми было вызвано героическое решение Гогена:

«Та же потребность в тишине, сосредоточенности и полном одиночестве, которая привела

его на Мартинику, побуждает его на этот раз уехать еще дальше, на Таити, в Южные моря,

где природа лучше отвечает его мечте и где он может рассчитывать на более радушный

прием, словно блудный сын, возвратившийся к родным пенатам». Мирбо превзошел сам

себя, написав вторую, не столь длинную, зато еще более хвалебную статью, которая

появилась через два дня на первой полосе «Фигаро»25.

Гоген был в таком восторге, что попросил разрешения у автора включить первую

статью в каталог аукциона. Но, как и следовало ожидать, особенно превозносил величие

Гогена наделенный почти пророческой прозорливостью критик-символист Альбед, Орье.

Свое эссе на пятнадцать страниц в главном органе символистов «Меркюр де Франс» он

заключил громкой фанфарой:

«Но какими бы волнующими, мастерскими, великолепными ни были произведения

Гогена, они ничто перед тем, что он мог бы создать в любом другом обществе, кроме

нашего. Хочу повторить: Гоген, как и все художники-идеисты, прежде всего декоратор. На

ограниченной площади холста его композициям тесно. Порой кажется, что это лишь

фрагменты огромных фресок, готовые взорвать сковывающие их рамки.

Да-да, в этом веке, который уже на исходе, мы знаем пока только одного великого

декоратора, может быть, двоих, если еще считать Пюви де Шаванна! И однако наше

идиотское общество, где столько банкиров и ученых инженеров, отказывает этому

неповторимому художнику в возможности развернуть изумительный чепрак своего

воображения на стенах самого маленького дворца или хотя бы общественного сарая. А

стены наших классических пантеонов размалеваны пачкунами вроде Ленепьё или

академическими ничтожествами.

О власть имущие, если бы вы знали, как потомки будут вас проклинать, поносить и

осмеивать в тот день, когда у человечества откроются глаза на прекрасное! Проснитесь,

проявите хоть каплю здравого смысла, среди вас живет гениальный декоратор. Стены,

стены, дайте ему стен!»26.

Лишь один человек резко осуждал направление, в котором теперь развивалось

творчество Гогена, - его бывший друг и учитель, убежденный и бесстрашный социалист

Писсарро. Он писал: «...оно типично для нашего времени. Буржуазия испугана и озадачена

голосом масс, решительными требованиями народа, она чувствует, что неплохо бы

попытаться вернуть народу его суеверия. Отсюда расцвет религиозного символизма,

религиозного социализма, идеалистического искусства, оккультизма, буддизма и так далее.