Гоген в Полинезии

окружении наших детей, плоти от нашей плоти». Письмо заканчивалось словами: «До

свидания, дорогая Метте и дорогие дети, крепко любите меня. Когда я вернусь, наш брак

начнется заново. Так что сегодня я шлю тебе обручальный поцелуй. Твой Поль»29.

Пока Гоген был в Дании, Морис продолжал отстаивать интересы своего щедрого

друга. Через посредников ему удалось убедить самого министра просвещения, что следует

почтить прославленного художника официальной миссией. Даже могущественный

Клемансо обещал замолвить словечко за Гогена, хоть и не знал его лично. Громкое

выражение «официальная миссия» тогда, как и теперь, подразумевало всего лишь

составленное в самых общих выражениях рекомендательное письмо, которое любой

«деятель культуры» мог и может получить, были бы влиятельные друзья. Тем не менее

человеку, едущему во французские колонии, полезно заручиться таким письмом, так как

бумага, подписанная министром, производит на губернаторов, чиновников, жандармов и

таможенников очень сильное впечатление и они готовы предоставить ее владельцу всякие

льготы и безвозмездную помощь.

Узнав по возвращении из Копенгагена, что почва подготовлена, Гоген тотчас сочинил

заявление, искусно подражая обычному для таких бумаг униженному тону и

высокопарному слогу:

«Париж, 15 марта 1891.

Господин Министр!

Я хочу отправиться на Таити, чтобы написать ряд картин в этом краю, дух и краски

которого считаю своей задачей увековечить. Соответственно, я имею честь просить

Господина Министра, чтобы мне, подобно Господину Дюмулену, была доверена

официальная миссия, которая, хотя и не предусматривая никакого вознаграждения,

благодаря иным, вытекающим из нее льготам, тем не менее облегчит мои исследования и

переезды.

Ваш покорнейший слуга Поль Гоген»30.

Больше того, вместе с Морисом он бесстрашно отправился к ведущему

представителю глубоко презираемого им официально признанного салонного искусства, -

другими словами, к директору Академии художеств. От сего компетентного деятеля

зависело, что решит министр просвещения. Скорее из уважения к могущественным

друзьям Гогена, чем к его возмутительно неакадемическому искусству, директор любезно

обещал не только помочь Гогену получить «миссию», но и добиться, чтобы государство

приобрело у него картину за три тысячи франков, когда он вернется. В книге о Поле

Гогене, которую Морис написал незадолго до своей смерти, он сообщает, что, окрыленный

новой победой, по пути домой без умолку болтал о том, о сем.

«Но Гоген молчал. Я сказал ему, что долгая и трудная борьба кончилась, теперь он

сможет наконец без помех идти к цели. Но тут я взглянул на него и тоже смолк,

изумленный выражением предельного отчаяния на его лице. Его обычно свинцовая кожа

вдруг стала мертвенно-бледной, черты лица были искажены, взгляд был отсутствующим,

он через силу переставлял ноги. Я осторожно взял его за руку. Он вздрогнул, указал на

ближайшее кафе и сказал:

– Зайдем сюда.

Как только мы сели в самом темном углу (в этот ранний час кафе было пусто), Гоген

спрятал лицо в ладонях и разрыдался. Я был скорее испуган, чем растроган. Как может

такой человек плакать!

Наконец он приподнял голову и пробормотал:

– Никогда я не был так несчастлив.

– Как? Несчастлив? В такой день, когда к тебе наконец приходит признание и ты скоро

будешь знаменит?

– Как ты не понимаешь... Я не мог одновременно следовать своему призванию и

содержать семью. Тогда я избрал призвание, но и тут провалился. Теперь, когда можно на

что-то надеяться, меня, как никогда, мучает жертва, которую я принес и которой не

вернуть.

Он долго говорил о жене и детях, которых покинул, чтобы отдать все силы и все свое

время творчеству, и которых так горячо любил.

Вдруг встал и произнес:

– Я пойду, мне надо побыть одному. Увидимся через несколько дней.

И он добавил, горестно улыбаясь:

– Когда ты сможешь простить меня за то, что я досадил тебе своими слезами»31.

Однако, встречаясь с другими своими товарищами, Гоген не снимал личины

оптимизма и самоуверенности. Теперь, когда он так преуспел, они, разумеется, громче

прежнего твердили, что Гоген их соратник. И, конечно, они не могли отпустить его на

Таити, не воздав еще раз должного ему и их общим идеалам. По традиции, был назначен

банкет, который состоялся 23 марта в «штабе» символистов - кафе «Вольтер» на площади

Одеон в Латинском квартале. Пришли и верные друзья Гогена Поль Серюзье и Даниель де

Монфред, хотя их никак нельзя было назвать правоверными символистами. Самыми

знаменитыми среди сорока участников банкета были Одилон Редон и Стефан Малларме.

Зато бросалось в глаза отсутствие двух Эмилей - Бернара и Шуффенекера. Что до Мейера

де Хаана, то никто из присутствовавших не посчитал нужным записать, участвовал он или

нет. Известно только, что к этому времени он окончательно потерял надежду выжать

деньги на дорогу из своих прижимистых родственников. А так как Гоген отказался от

мысли навсегда покинуть страну, то без особых сожалений смирился с необходимостью

ехать одному.

Как того требует французская традиция, великолепное меню званого обеда было

сохранено для потомства32. Вот этот важнейший документ.

Potages Saint-Germain. Tapioca

Hors-d’oeuvre Beurre. Olives. Saucisson

*

Filet de barbue sauce dieppoise

*

Salmais de faisan aux champignons

Gigot d’agneau roti Flageolets maitre d’hotel