Гоголь-студент

– Куда, куда, ироды! Что вам нужно?

– А говорили нам, – отвечал с самым простодушным видом Гоголь, – что есть здесь молодица, у которой дытына похожа на поросенка.

– Ну, вже так! На поросенка?

– Да вот же она! – словно обрадовался Гоголь и указал своему спутнику на ее дитину. – Алексей Петрович! Смотрите-ка, какое счастье: как есть поросенок!

Стороженко громко рассмеялся.

– Поразительное сходство! Настоящий поросенок! Но молодой матери было совсем не до смеха. От нестерпимой обиды она как лист затряслась, как смерть побледнела и, так и сверкая своими чудесными черными глазами, во все горло заголосила:

– Как! Моя дытына похожа на поросенка? Сто болячек вам! Остапе! Остапе! Скорей, Остапе!

Из-за угла показался «чоловик» ее – дюжий мужик с заступом в руках и неспешно подошел к ним.

– Чего раскудахтались? – спросил он и слегка кивнул головою двум обидчикам, которые, в противоположность жене его, стояли совершенно спокойно. – Здорово, панычи! А я думал, жинко, что с тебя кожу сдирают!

– Бей их заступом! – по-прежнему вне себя горланила молодица. – Бей, говорю, шибеников!

– За что бить-то?

– Да ты знаешь ли, Остапе, что они выдумали, эти богомерзкие школяры? Что дытына наша похожа на поросенка!

Остап взглянул на свою дитину и отвечал с той же невозмутимой флегмой:

– А может, и правда. Не сама ли ты меня кабаном зовешь? От бобра бобрята, от кабана поросята.

Собственный «чоловик» ее брал сторону «богомерзких школяров»! Негодованию кровно оскорбленной в своем детище молодой матери не было уже пределов. Осыпав и «шибеников» (висельников) и мужа градом ругательств и проклятий, она в заключение плюнула: «Тьфу, сатано!» – и, не оглядываясь, унесла своего неоцененного младенца в хату.

В ожидании, пока домашняя гроза пронесется, Остап стоял, опершись на заступ, с поникшей головой. Теперь он исподлобья поднял глаза на двух паничей и не столько сердито, сколько уныло, как бы с затаенною грустью спросил их: куда им лежит путь-дорога?

– Да вот, пробираемся к лесу, – был ответ.

– Так… Через хату вам было бы ближе, да жинка моя шутить не любит, с сердцов вас може еще ухватом поколотить. Ступайте же по той вот дорожке.

Он повернулся уходить, но на ходу еще раз обернулся:

– Эй, панычи! Увидите у хаты мою бабу – не подходите, не дразните: и так уж мне теперь с нею возни на целую неделю будет.

– Увидим, так помиримся, – улыбнулся в ответ Гоголь.

– Ой, лучше и не миритесь, вы жинки моей не знаете. Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась.

… – А сколько ведь юмора, сколько благоразумия и такта! – говорил Гоголь, когда они с новым приятелем пошли по указанной им дорожке. – За это вот и люблю наших малороссов! Другой бы полез на драку, а он, вишь, как самый тонкий дипломат, разрешил вопрос разлюбезно и мило. Настоящий Безбородко!

Тут дорожка повернула несколько в сторону хаты, у крыльца действительно поджидала их жинка Остапа, чтобы не пропустить озорников мимо на ближайшую дорогу. С ребенком на левой руке она в правой держала суковатую палку. Лицо ее было еще так же грозно и бледно, губы плотно сжаты, а темные глаза метали молнии. Вместо того чтобы идти прежнею окольною дорожкой, Гоголь неожиданно направился прямехонько к хате.

– Куда вы, Николай Васильевич! – испуганно крикнул Стороженко. – Она все-таки дама в силу своего пола, хоть и лается, как собака.

– Лающая собака не кусается – по крайней мере пока лает, – был шутливый ответ. – Не бойтесь, все кончится к общему удовольствию.

Видя бесстрашно подходящего к ней панича, молодица снова ожесточилась и замахнулась палкой:

– Не подходи! Ей-же-ей ударю!

Гоголь, однако, приблизился к ней на два шага и, сложив крестом руки, укоризненно покачал головой.

– Ах, бессовестная! Бога ты не боишься! Ну, скажи на милость, и как тебе не грех думать, что твоя пригожая дытына похожа на поросенка?

– Да не сам ли ты сейчас говорил?

– Дура! Шуток не понимаешь. Да и знаешь ли ты, кто есть сей? – спросил он, понижая голос и таинственно через плечо кивая большим пальцем на своего спутника.

– Кто?

– Чиновник из суда: приехал взыскивать с твоего Остапа недоимки.

– Господи Иисусе Христе! – всполохнулась молодица. – Так почто же вы, как воры, по тынам лазите да собак дразните?

– Заспокойся, сестра моя милая! К лицу ли такой красивой сердиться? А хлопчик твой совсем в тебя. Подрастет, так станет сокол, не парубок: гарный, русявый, чуб чепурный, усы козацьки, очи як зирочки. Знатный выйдет писарчук, а там громада и в головы выберет…

И, говоря так, Гоголь ласково гладил будущего писарчука и голову по головке. «Чиновник из суда», подойдя, сделал то же. Материнское сердце невольно смягчилось.

– Не выберут… – проговорила она с тихим вздохом. – Люди мы бедные, а в головы выбирают одних богатых.

– Ну, так в москали возьмут.

– Боже сохрани!

– А что ж такое? Станет скоро ундером, придет до мамы своей в отпуск весь в крестах – эге! По улице пройдется, шпорами, сабелькой брякнет – все мужики-то перед ним шапку до земли, а дивчата из-за околицы, знай, вслед посматривают, прицмокивают: «Чей, мол такой?» Тебя, красавица, как по имени-то звать?

– Мартою.

– Мартын, скажут, да и молодчина же, красавец, точно намалеванный! А коротко ли, долго ли, глядь, не пешочком уже приплетется, а прикатит на тройке в кибитке офицером! И гостинцев-то каких своей маме навезет, подарочков…

На лбу красавицы Марты разгладились последние складки; вся она просияла и вдвое похорошела.

– Что это вы, панычу любый, выгадываете… – прошептала она. – Статочное ли дело?

– А почему бы нет? – убежденно говорил Гоголь. – Мало ли ноне из ундеров выслуживаются в офицеры?

– А что, панычу, оно ведь бывает: вон Океании сын пятый год уж офицером, и Петров тоже мало не городничим в Лохвицу поставлен.

– Что же я говорю? Так вот, стало, и твоего хлопчика поставят городничим в Ромен. То-то заживешь! Не житье, а масленица. Разоденет он тебя как пани, а уж уважения тебе, почету…

Молодица расхохоталась.

– Полно вам выгадывать неподобное! – промолвила она, но веря и все же страстно желая верить. – Можно ли дожить чоловику до такого счастья?

У Гоголя же только язык развязался: живыми красками стал он расписывать, как она-де в церковь сбирается, и квартальные перед нею на паперти народ расталкивают, направо, налево кулаком в зубы тычут: «Честью вас просят! Не видите что ли: пани идет? Дорогу, дорогу!» Как купцы ублажают, в пояс кланяются, сударыней-матушкой величают, на серебряном подносе варенуху подносят, как она по ярмарке павой плывет, то в ту, то в эту лавку заглянет, а купцы перед нею на прилавок весь-то свой панский товар раскидывают: запаски и очипки, кораблики и рушники, черевики и сережки – бери на выбор, что из своего сундука, и денег не нужно: за ясновельможною-де не пропадет! От и вся? Нет, не вся: надо сынка на богатой паночке женить, а там и детки пойдут, и внучата… Сто лет минует, а слепец-кобзарь на ярмарке не Лазаря поет, – про доброго молодца нашего все еще думку распевают: «Люди добри, сусиде любезнии, Панове старики, жиночки панматки и вы, парубоцство честне, и ты, дивча молоденьке! Не загнущайтесь послухаты мене, старого, батьку нещастного!..»