Гоголь-студент

Сам вспыхнув до ушей, Гоголь пробормотал какое-то извинение и поскорее отретировался опять к мужчинам. С каждым из них пришлось ему теперь, по стародавнему обычаю, также обняться, расцеловаться. Наконец-то и это было проделано, и он со вздохом облегчения опустился на ближайший стул рядом с Щербаком.

– Молодой человек! Вы сели на мою шляпу! – вскричал Щербак.

– Ах, простите… я думал, что это моя…

– А на свою вы садитесь? Поздравляю!

Тут внимание обоих было отвлечено двумя вновь прибывшими гостями.

– Ага! Стороженко с сыном, – заметил Щербак. – Вот с кого бы вам, любезнейший, пример брать: здоровеет не по дням, а по часам.

В самом деле, Стороженко-сын, однолеток с Гоголем, был свеж и румян, как крымское яблочко, а по дородности своей обещал со временем перещеголять самого Щербака. Длиннополый фрак оливкового цвета с синим бархатным воротником был сшит на него, очевидно, еще тогда, когда стан у него был гораздо стройнее. Теперь раздобревшего юношу с силою выпирало из фрака, талия которого начиналась чуть ли не под лопатками, а узенькие и не по моде длинные фалды доходили до полных икр. Последние казались тем круглее, что их облегали вплотную когда-то нежно-розовые, а теперь осевшие от стирки и отцветшие до телесного цвета панталоны.

Подходя поочередно к ручкам дам, он как-то особенно молодцевато вывертывал локоть и шаркал ножкой, что при его необыкновенном наряде выходило еще комичнее. Следившие за каждым его движением барышни, настроенные уже смешливо давешним недосмотром Гоголя, все разом вдруг захихикали. Стороженко совсем растерялся и, кое-как докончив церемонию «рукоприкладства», искал спасения в мужском лагере. Когда он тут, после неизбежных опять объятий и поцелуев, добрался до Гоголя, пот лил с него в три ручья, а руки судорожно прижимали к груди скомканный картуз. Жалкий вид этого пышущего здоровьем молодчика придал бодрости Гоголю, и он уже покровительственно указал на освободившийся между тем стул Щербака.

– Не угодно ли сесть?

– Благодарствуйте… – пропыхтел, подсаживаясь к нему, новый знакомец и сердито исподлобья покосился в сторону барышен. – Терпеть не могу этих хохотушек!

– Отчего же им не хохотать, коли хохотушки? – вступился Гоголь. – Однако, смею спросить об имени и отчестве?

– Алексей Петрович.

– А я – Николай Васильевич. Так вот-с, Алексей Петрович, я говорю, что к ним нельзя относиться чересчур строго, как к нашему брату. Это, так сказать, однодневные мошки, которым бы только поиграть, порезвиться на солнце. Долго ли им вообще наслаждаться поэзиею жизни? Не нынче-завтра закабалят их в супружеское ярмо, окунут с головою в лохань семейной прозы. Будет им тогда хоть чем помянуть свои красные дни.

– Вы сами, Николай Васильевич, видно, дамский кавалер?

– Я-то? Боже меня упаси! Вот вы, Алексей Петрович, так действительно паркетный шаркун. И где это вы, скажите, научились выделывать ногами такие мастерские фокусы-покусы? Зависть даже берет.

– А в Петербурге у нашего учителя танцев, балетмейстера императорских театров…

– Ну вот. Оттого-то барышни теперь и глаз с вас не сводят.

– Что вы! Они смотрят вовсе не на меня, а на вас…

– Нет, уж извините, на вас: что я за невидаль? Провинциальный медведь. А вы – столичная штучка. Эх, хоть бы поучили меня!

Подтрунивая так над своим наивным соседом, Гоголь, однако, сам чувствовал себя далеко не по себе под стрелами любопытных глаз, перелетавшими к ним с того конца гостиной.

– Однако и скучища же! – тоскливо признался он и беспокойно заерзал на стуле. – Сидим, как в западне…

– А не пойти ли нам в сад?

– И то, пойдемте.

Оба разом сорвались со стульев.

– Куда, куда, господа! – остановил их старик-хозяин. – Сейчас обед.

И точно, вскоре обе половинки двери настежь распахнулись, и слуга с поклоном доложил, что «кушанье подано».

– Прошу, господа, не побрезговать: чем Бог послал, – пригласил хозяин, и все чинным порядком двинулись в столовую. В хвосте шествия – наши два юнца.

– Сядемте опять вместе: все веселее будет, – шепнул Гоголь новому знакомцу, и оба они пристроились на нижнем конце длиннейшего обеденного стола, где оставалось еще несколько незанятых приборов.

Глава двадцатая Застольные разговоры

Уже с первого блюда общее внимание обедающих приковал к себе балагур Щербак. Уписывая за обе щеки, он в то же время умудрялся не только отвечать на отрывочные вопросы соседей относительно житья-бытья в Карлсбаде, где шесть недель лечился от своей тучности, но иллюстрировать чуть не каждый ответ свой потешным анекдотом.

– Смейтесь, смейтесь над немецкими порядками, – заметил степенный хозяин. – Зато немец аккуратен, все у него по ниточке, не то что у нас, малороссов…

– Ну нет-с, не говорите! – перебил Щербак. – Иной малоросс по части аккуратности всякого немца за пояс заткнет.

– И пример у вас есть?

– А вот послушайте. Поселился я в Карлсбаде в гостинице, где жил и некий барон из Померании, отставной прусский лейтенант – милый человек, только спорить куда горазд. Как окончили это мы с ним курс лечения, пригласил я его в свой номер – на прощанье бутылочку рейнвейну распить. Глядь – опять затеяли горячий спор из-за того, кто лучше служит своему господину: немец или русский. «Да что попусту слова тратить, – говорит наконец барон. – Сейчас вам на деле докажу. Эй, Карл!» А Карлушка словно вырос уже из-под земли: «Здесь, господин барон!» – «Вот тебе, братец, два гульдена. Сходи-ка за угол в погреб за бутылкой иоганнисбергера. Да чтобы в пять минут она была тут передо мной, как лист перед травой. „Sehr wohl, Herr Baron“». («Как велите, г-н барон»). Барон же перед собою часы на стол положил. «А я вам тем временем, как по-писанному, каждый шаг его высчитаю. Теперь, извольте видеть, он сходит с лестницы… Теперь идет по улице… Теперь завернул за угол… Сходит в погреб… Расплачивается и выходит опять на улицу… Идет назад… Поднимается по лестнице… Идет коридором… Входит в прихожую… Не, Karl! Bist du da?» – «Zu dienen, Herr Baron!» [32] Ax, черт тебя возьми! В самом деле, он уж тут как тут. Запыхался, как самовар, раскраснелся, как рак, но ставит на стол бутылку иоганнисбергера. А господин его оборачивается ко мне с торжествующим видом: «Num, mein lieber Herr, was sagen sie dazii?» [33] – «Что скажу? Что мой Ивашка исполнит то же ничуть не хуже вашего Карлушки. Эй, Иване! Вот тебе четыре гульдена. Сбегай-ка в погребок за парой иоганнисбергера. Да живо, смотри у меня!» – «Мигом слетаю». Выложил я тоже на стол свои часы и высчитываю: теперь вот он сходит с лестницы… Теперь идет по улице… Теперь завернул за угол… Сходит в погреб… Расплачивается… Выходит из погреба…

32

Эй, Карл! Ты здесь? «К вашим услугам, господин барон!»(нем.).

33

«Ну, дорогой, что скажете вы об этом?» (нем.)

Идет назад… Поднимается по лестнице… Идет коридором… Входит в прихожую… «Эй Иване, здесь ты?» – «Тут, пане». – «А вино-то где?» – «Вина нема». – «Как нема?» – «Да я ж еще не собрался: картуз, вишь, куда-то запропастился…»

Есть рассказчики и плохие, и хорошие. Плохой рассказчик и самую занимательную историю разведет в водице не идущих к делу подробностей или же испортит ее неумелым передразниванием действующих лиц и преждевременным смехом. Хороший рассказчик выражается сжато и точно. Диалоги ведет естественно и просто и своей равнодушно-серьезной миной еще больше оттеняет забавную сторону рассказал. И Гоголь, и Щербак принадлежали к числу таких хороших рассказчиков, с тою лишь разницей, что Гоголь и по окончании рассказа сохранял свою прежнюю невозмутимость, тогда как Щербак в заключение своего карлсбадского анекдота первый же разразился громогласным смехом, и этот задушевный, заразительный смех, подобно фитилю, поднесенному к пороховой бочке, вызвал кругом единодушный взрыв хохота.

Едва ли, однако, не громче всех заливался молодой Стороженко. Гоголь же нарочно еще подталкивал его то локтем, то под столом коленкой, и тот, едва собравшись перевести дух, закатывался снова до одышки, до слез. Даже хозяин с верхнего конца стола неодобрительно поглядывал на смешливого юношу, а отец последнего с укоризной покачивал ему издали головою.

– Смилуйтесь, Николай Васильевич… Ей-Богу, сил уже не стало… – простонал Стороженко, утирая катившиеся по его побагровевшим щекам слезы.

Между тем беседа за столом перешла на животрепещущую злобу дня – войну нашу с Персией. Особенно восхвалялись подвиги Паскевича и Ермолова.

– Да что ваши Паскевичи да Ермоловы, – неожиданно забасила тут знакомая уже читателям Пульхерия Трофимовна. – Что бы они поделали без моего Васеньки?

– Да что бы они, бедные, без него поделали! Хочь сядь та й плач! – подхватил Щербак, лукаво подмигивая другим гостям на чадолюбивую толстуху, слепо верившую во все, что писал ей из армии про себя баловень-сын. – Для отечества кровь ушатами ведь проливал?