Гоголь в тексте

«Этаких фабрик, – продолжает Костанжогло, – у меня, брат, наберется много. Всякий год другая фабрика, смотря по тому, от чего накопилось остатков и выбросков (вот они, ключевые слова: «остатки и выброски». – Л. К.). Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, всякая дрянь дает доход…» Чичиков потрясен: «Это изумительно. Изумительнее же всего то, что всякая дрянь дает доход!». И далее, когда тема разговора изменилась, Чичикову все «хотелось обстоятельно расспросить о том, как всякая дрянь дает доход».

Гоголь не боится повторов, если ему нужно, он повторит какое-либо значимое, важное для него слово столько раз, сколько захочет. В данном случае трижды повторяется фраза о том, что «дрянь» может давать доход. Да если бы трижды. После довольно продолжительной речи Костанжогло о хлебопашестве и честном труде Чичиков вновь принимается за свое, так будто этой речи и не было: «Для меня изумительнее всего, – говорит Павел Иванович, – как при благоразумном управлении из останков, из обрезков получается, что и всякая дрянь дает доход».

С точки зрения бережливого предпринимателя, интерес вполне объяснимый, и этот смысл, разумеется, здесь присутствует. Однако на том уровне движения по тексту, сквозь текст, на котором мы находимся, проявляются вещи напрямую не читаемые, проявляется то, что можно назвать «неочевидными» или «неявными» смысловыми структурами. В нашем случае речь идет о той самой триаде «сюжета поглощения» (или триаде сюжета деградации) и, более конкретно, о последней части названной триады, о попытке каким-то образом изменить ее неприглядный финал.

«…Всякая дрянь дает доход». На протяжении всех предыдущих страниц мы разбирались с тем, что для Гоголя значит слово «дрянь» и весь ряд соответствующих ему по смыслу и «рангу» слов. Дрянь, помои, сор, нечистоты, то есть все то, что составляет область фекальной тематики – и вдруг дает доход. По-русски говоря, «говно» превращается не только в «добро» (вспомним известное выражение, несущее в себе противоположный смысл), но даже в золото, ведь «доход» в денежном выражении – это и есть золото. Хозяйство Костанжогло, которое так поразило Чичикова, если рассматривать его в плане телесных параллелей, представляет собой некий огромный живой организм, который исправно потребляет, поглощает сырье, но затем все это не отторгает, не выбрасывает, а перерабатывает, возвращая разрушенным вещам их ценность, пусть и явленную в новом виде («Этаких фабрик у меня, брат, наберется много. Всякий год другая фабрика, смотря по тому, отчего накопилось остатков и выбросков»), и, наконец, – о чудо! – организм этот ничего из себя не извергает, а превращает то, что должно быть выброшено, – в золото. Действительно, есть чему изумиться и чему позавидовать.

В беседе Чичикова и Костанжогло все собрано воедино, дано как уже готовое почти разрешение проблемы «сюжета поглощения». На самом же деле Гоголь начал движение в этом направлении с самого начала, еще в ранних своих сочинениях, пробуя то один, то другой способ решения проблемы, заданной логикой развития иди движения его сюжета. Разумеется, речь снова идет о движениях интуитивных, не входящих в поле ясного авторского сознания, но оттого столь эстетически выразительных.

Какие способы существуют для того, чтобы каким-то образом убрать или хотя бы смягчить, улучшить последнюю фазу гоголевского сюжета «поглощения»? Один – превращение дряни в доход – мы уже рассмотрели. Другие менее действенны, однако и от них Гоголь не отказывается, пробуя все, что может спасти положение. Так, если учитывать, что финалы повестей, частей, глав или эпизодов (не всех, но очень многих) связаны с копрологической темой, то можно предположить, что любое смягчение, «оправдание» темы «низа» автоматически скажется и на последней фазе триады сюжета поглощения. Для кого-то тут и обсуждать нечего, но в случае Гоголя есть что обсуждать, и это следует из рассмотрения его текстов, из логики сюжета поглощения, которая Гоголя вела, держала, но при этом – в своем итоге, в своей последней фазе – не устраивала. Те, кого интересуют конкретные детали, вообще копрологическая тема, могут обратиться к гоголевским письмам или к свидетельствам современников. Моя же цель показать, как напряженно Гоголь переживал проблему тела, проблему естественного пищеварительного цикла, который – постепенно – перестал быть для него естественным. Я буду брать те места, где не то что об испражнениях, но даже и о пищеварении почти ничего не сказано, а речь идет о совсем других вещах, за которыми означенные проблемы лишь угадываются, но напрямую не читаются. Прежде всего это финалы гоголевских текстов, где автор в самую последнюю минуту пытался либо «подсластить пилюлю», либо вообще выбросить ее за пределы сюжета.

«Подсластить пилюлю» – означает подать тематику низа (чаще всего в финале текста) таким образом, чтобы «низ» этот стал более легким, приятным, может быть, даже привлекательным. Это значит – соединять мотивы «низа» и «верха», тьмы и света, дряни и золота таким образом, чтобы одно легко становилось другим. В гоголевских финалах мы чаще всего видели, как добро превращается в дерьмо или сор, однако не всегда это так, и как раз на эти попытки изменить привычное положение вещей мы и обратим внимание. Это можно было бы назвать «улучшением» или «реабилитацией низа»; особенно явно это представлено там, где смысловое напряжение, связанное с «низом», наиболее ощутимо – в финале, который Гоголь и пытается спасти.

Спасение финала и реабилитация «низа»

Беседа Чичикова с Костанжогло, где говорилось о «выбросках и остатках», превращающихся в золото, четко обозначает тему «спасения», хотя и не располагается в финале текста. Что же касается финалов фактических, то здесь в числе показательных примеров окажется тема черевичек из «Ночи перед Рождеством», которая, появляясь в начале повести, благополучно разрешается в ее финале. Вакула, исполняя желание Оксаны, просит у царицы ее туфельки, и царица охотно исполняет желание кузнеца: «Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом!». «Башмаки» или «черевички» из золота – это очевидная реабилитация «низа» или, во всяком случае, ее значительное «улучшение» [69] . Тем более, что затем тема «улучшенного», фактически меняющего свою природу «низа» продолжается в эпизоде, где Вакула еще раз обращается к царице. «Боже ты мой, что за украшение! – вскрикнул он радостно, ухватив башмаки. – Ваше царское величество! Что же, когда башмаки такие на ногах и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться, какие ж должны быть самые ножки? думаю, по малой мере из чистого сахара.

69

В данном случае ситуация «улучшения» имеет не процессуальный, растянутый на заметную часть сюжета характер; это всего лишь короткий, но достаточно значимый символический жест. Всего одно-два слова – и ситуация из одного весьма отрицательного качества переходит в другое – если и не положительное, то создающее иллюзию такового.

Государыня, которая точно, имела самые стройные и прелестные ножки, не могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузнеца». Вакула хотел было еще спросить у государыни «правда ли, что цари едят один только мед да сало», но козаки уже вытолкали его вон. В этом эпизоде все важно: и частые повторы слов, которые можно отнести как к «мастерству Гоголя», так и к его художественной несвободе, к навязчивым мыслям, подсознательным желаниям, требовавшим разрешения в тексте. Одних «башмаков» и «ножек» сколько, и все подряд идут. Главное же то, что и сама нога, и обувь из области предметов низких превращаются во что-то возвышенное – сияющее и даже съедобное. То, с чего обычно начинаются гоголевские тексты, соответствующие схеме «сюжета поглощения», переносится в самый финал. Но как переносится! «Низ» присутствует (ноги, башмаки), но это низ исправленный, позолоченный украшенный; что же до темы естественных отправлений, то она и подавно перевернута: ножки из «чистого сахара»! (Сладость как апофеоз еды – это тоже самое, что и золотой блеск как апофеоз зрения.) К месту здесь и «лед», по которому в золотых башмаках должны ходить такие сахарные ножки: иначе говоря, сама земля, почва изменяет свою природу. Теперь это уже что-то другое, не черное и грязное, а нечто белое, блестящее и сверкающее, как сахар. Теперь это если и низ, то совсем особый – подправленный, улучшенный, спасенный.

Если смотреть на дело с названной точки зрения (и только с нее!), то отказ Оксаны от черевичек становится вполне логичным: последнее звено сюжета поглощения изменено настолько, что уже не требует того, что предполагалось в начале, когда Оксана делала кузнецу свой «заказ». «Еще никогда она не была так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и сама она стала еще лучше».

Функцию последней фазы триады сюжета отчасти выполняет маленькое – в половину страницы – послесловие, где помянут и нарисованный Вакулой черт, и место его пребывания (не то что в низу, а вообще под низом, в аду). Есть и последнее ключевое слово, сказанное про нарисованного черта: «Он бач, яка кака намалевана!» [70] .

70

Курсив Н. В. Гоголя.

Тему «улучшенного» низа, применительно к обуви хорошо поддерживает эпизод из седьмой главы «Мертвых душ», где в самых последних строках главы рассказывается про некоего поручика из Рязани, большого охотника до сапог, который, заказав уже себе четыре пары, посреди ночи «беспрестанно примеривал пятую»». Все – как в обычном гоголевском финале: «низ», «ноги», «обувь», но снова с прибавкою, с улучшением. Обувь – из низкой части гардероба (шляпник – не то что сапожник). Но здесь из предмета, который постоянно соприкасается с землей, сором, и прочей дрянью, обувь превращается в объект настоящего эстетического любования: «Несколько раз подходил он к постели с тем, чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук». Как и в случае с башмаками царицы, здесь на первом месте смысловое движение к оправданию, улучшению заведомо низкого объекта. Каблук – уже не просто то, что топчет землю, а на «диво» сделанная вещь («диво» – то, что относится к сфере зрения, удивления увиденным); таким образом, и каблук из вещи низкой, метонимически связанной с миром «низа», превращается в вещь высшего свойства, достойную зрительного восхищения, то есть первого звена гоголевской триады.

Еще об обуви в интересующем нас смысле. Размышления Подколесина в «Женитьбе» о сапогах. Это не финал текста, но место, имеющее прямое отношение к теме «низа», то есть к теме, которая, согласно гоголевской персональной мифологии, нуждается в «спасении». Подколесин: «Кажется, пустая вещь сапоги, а ведь, однако же, если дурно сшиты, да рыжая вакса, уж в хорошем обществе и не будет такого уважения». Здесь ситуация сходна с финалом седьмой главы «Мертвых душ», о которой только что шла речь. Сапог – вещь «пустая», то есть «низкая» в прямом смысле этого слова: сапог топчет землю. Но и «пустая» вещь должна быть хорошо сделана и хорошо вычищена: пассаж о «рыжей ваксе» – в ряду многочисленных копрологических деталей подобного рода. Сапог в рыжей ваксе – все равно что в «дерьме». И тут же продолжение темы, из которого следует, что рыжая вакса на сапогах – вещь действительно «гадкая». «Вот еще (то есть «тоже». – Л. К.) гадко, – говорит Подколесин, – если мозоли». Забота Подколесина о сапогах не только трогательна, но и онтологична: он выясняет у слуги, где тот купил ваксу и не спрашивал ли сапожник, зачем барину вакса и не собирается ли барин жениться, да хороша ли вакса и блестит ли она как следует? На что получает от слуги философский ответ без продолжения: «Блестеть-то она блестит хорошо».