Голая Джульетта

Малкольм затаился, сидел тихо-тихо. Энни понимала, что это тактический прием психоаналитика. Своим молчанием он давит на пациента, и наконец испытуемая личность не выдерживает и орет: «Я спала со своим отцом!» – сеанс окончен, довольные зрители расходятся по домам. По опыту Энни знала, что с Малкольмом случается и обратное: она своим продолжительным молчанием провоцировала его на глупые замечания, приводившие к их получасовым спорам. По крайней мере, время проходило быстрее. Вреда в репликах Малкольма Энни не усматривала, так как банальность его замечаний ее не раздражала.

– Смех разбирает, знаете, как поглядишь на ваше поколение.

Энни с трудом сдержалась, чтобы не облизать губы, услышав такое введение, и приготовилась к очередной допотопной сентенции.

– Почему, Малкольм?

– Многие из тех, кого я знаю, несчастливы в супружестве, разочарованы. Или просто скучают.

– И?

– Но, видите ли, они всем довольны.

– Счастливы в своем несчастье?

– Да, они смирились.

Энни подумала, что никогда еще Малкольм столь четко не подводил итог абсурдной парадоксальности своих амбиций. Англичанин определенного возраста, принадлежащий к определенному классу, происходящий из определенной части страны, подобно множеству других таких же он полагал, что следует терпеть без жалоб все, что ни преподносит жизнь. Жаловаться – означает проявить слабость. Дела шли все хуже и хуже, и люди становились все выносливее и выносливее. Однако посещение врача немыслимо без жалоб. Жалоба лежит в основе контакта с целителем; пациент оглашает список своих невзгод в надежде, что с ними можно как-то справиться. Энни засмеялась.

– Я что-то не то сказал?

В голосе Малкольма слышались отзвуки интонаций ее матери. Таким тоном ее консервативная мать возражала, когда прогрессивная Энни набрасывалась на нее за ругань в адрес «этих убийц из ИРА» или за ворчание, что «детям нужен отец». Сегодня Энни видела в тогдашних высказываниях матери лишь не требующую возражений банальность, но в экзотическом политическом климате начала 80-х те же слова казались подстрекательскими фашистскими лозунгами.

– Вы уверены, что верно выбрали специальность?

– А разве нет?

– Я обратилась к вам именно потому, что не желаю довольствоваться своим несчастным, постылым, скучным партнерством. Я хочу большего. А вы меня считаете плаксой-капризулей. Скоро вы, пожалуй, каждого пациента станете считать плаксой.

Малкольм сосредоточенно изучал ковер под ногами, вероятно таивший решение проблемы его отношений с пациентами.

– Н-ну, – протянул он нерешительно, – я в этом не уверен.

– Что ж тогда? Если не это?

– Вы сказали, что не желаете довольствоваться… не желаете быть довольной своей жизнью.

– Да. Такой жизнью. Годной для помойки. – Она выговаривала слова так, будто он глухой. Что, скорее всего, и имело место в действительности. Она тут же отвлеклась, пытаясь решить для себя, не глухота ли является причиной неуспешности их взаимоотношений пациента и врача. – Важен контекст.

– Но люди, которые довольны, вовсе не считают свою жизнь годной только для помойки.

Энни открыла рот, чтобы выплюнуть язвительную шуточку, всегда готовую сорваться с языка, когда Малкольм изрекал свои сентенции, но с удивлением обнаружила, что во рту пусто. В чем дело? Неужто он прав и довольство жизнью весит больше, чем сама жизнь? Впервые она задумалась над фразой, услышанной от Малкольма.

Дункана она о своих еженедельных визитах к Малкольму не оповещала. Он полагал, что Энни ходит в тренажерный зал или по магазинам. Собственно, узнай он о ее визитах к Малкольму, ничего трагического не произошло бы. Еще один повод для гордости, деталь, поднимающая их в собственном мнении, отличающая от прочих жителей городка. Хотя сам-то он в психологических баталиях Энни участия не принимал. Уже поэтому она держала свои походы в секрете. Другая причина состояла в том, что единственная проблема, погнавшая ее к Малкольму, – сам Дункан. Поначалу он об этом узнать не захотел, зато потом сунул бы нос и во все остальное, чего, разумеется, Энни хотелось бы избежать. Поэтому она прихватывала с собой спортивные и купальные принадлежности, а на обратном пути покупала в социальной лавке дешевую книжку, пару туфель или продукты, и Малкольм оставался ее маленькой тайной. На этот раз, выйдя от Малкольма и направляясь обратно в город, она чувствовала себя непривычно. Ничего не нужно покупать, чтобы не выдать Дункану, что она рассказывает чужому человеку, насколько он, Дункан, ее разочаровал. Странно возвращаться домой с пустыми руками. Странно, чуть рискованно и чуть печально, что поделаешь. Такая маленькая ложь напоминает, что есть к кому возвращаться домой. Однако, зайдя в свой отныне пустой дом, она застала там Дункана. Он сидел за столом, дожидаясь ее возвращения.

– Я кофе сварил. В кофейнике.

Кофейник деталь значащая, поэтому Дункан его и упомянул. Обычно он не желал возиться с настоящим кофе и утверждал, что его вполне удовлетворяет растворимый. Кофейник выполнял функцию покаянного жеста.

– Вот спасибо-то.

– Ну ладно тебе…

– Какая мне разница, что за кофе ты пьешь.

– Если б я не переспал с другой женщиной, ты бы обрадовалась.

– Если б ты не переспал, то лакал бы свои растворимые помои.

Дункан промолчал, запив ее замечание глотком из своей кружки.

– Впрочем, что ж, этот, конечно, лучше.

Энни подумала, сколько еще всяческих мелких жестов, бытовых уступок предстояло бы Дункану для восстановления их отношений и продления их до конца жизни. Тысячу? И только после этого он мог бы приступить к работе над собой, которая она действительно ждала от него.

– Чего тебе здесь надо?

– Ну… Я ведь пока еще живу здесь, разве нет?

– Это тымне скажи.

– Ты думаешь, можно так запросто решить, живешь ты с кем-то или не живешь? Это ведь куда более широкий вопрос.

– А ты хочешь здесь жить?

– Не знаю. Похоже, что я здорово запутался.

– Запутался, согласна. Только имей в виду, я за тебя бороться не собираюсь. Ты не из тех, за кого стоит бороться. Ты – путь наименьшего сопротивления, легкий выбор. Есть – ладно, нет – может быть, и к лучшему.

– Хорошо, пусть. Спасибо за откровенность.

Энни пожала плечами, и ее безразличный жест, наглядно демонстрирующий отношение к Дункану, доставил ей самой удовольствие.

– Ты хочешь сказать, что для меня есть обратный путь? Если бы я захотел?

– При такой формулировке вопроса – нет.

Совершенно ясно, что ночь с пятницы на субботу Дункан провел не в лучшей обстановке. Энни хотелось наброситься на него с расспросами, но, несмотря на злость, она сдержалась, полагая этот позыв нездоровым. Легко, однако, вообразить замешательство той, другой женщины при неожиданном появлении Дункана на пороге ее дома – если он направился к ней, конечно. Интуицией и дипломатическим талантом он никогда не блистал, шарм и лоск отсутствовали даже в первой фазе их знакомства. Плюс пятнадцать лет полнейшей стагнации… Та бедная женщина, разумеется, одинока, ибо вряд ли кто-то прибудет в Гулнесс откуда бы то ни было, не волоча за собой длинного хвоста жизненных неудач. Однако особу, способную принять этакого Дункана в дом в одиннадцать ночи с пятницы на субботу, следовало бы считать недееспособной даже под медицинским присмотром. Энни представила, как Дункан ерзает на диване в течение всей бессонной ночи.

– Так что мне теперь делать?

Риторический вопрос. Это он к Энни обращается за советом!

– Найти себе пристанище, желательно этим же утром. А там, как говорится, видно будет.

– А как же моя…

– Надо было заранее все обдумать.

– Значит, мне сейчас подняться наверх и…

– И сделать то, что должен. Я выйду часа на два.

Позже она гадала, чем бы он закончил вопрос. А как же – что? Если бы ее силком приволокли в букмекерскую контору и заставили поспорить, без чего Дункан и дня прожить не сможет, она поставила бы на коллекцию бутлегов Такера Кроу.