Голем и джинн
Шрифт:
— Изюм? — фыркнул Джинн.
— Мы используем его в пекарне.
Он засмеялся, а потом придвинулся ближе и внимательно посмотрел ей в лицо:
— Можно задать тебе вопрос?
— Конечно, — удивилась она.
— У тебя такие невероятные способности. Разве тебе не тошно тратить жизнь на то, чтобы печь хлеб?
— Тошно? Разве печь хлеб — это недостойное занятие?
— Вполне достойное, но, по-моему, оно не соответствует твоим талантам.
— Я очень хороший пекарь.
— Хава, я не сомневаюсь, что ты лучший пекарь во всем городе.
— И как бы я стала все это делать, не привлекая к себе внимания? Мне что, надо стоять посреди стройплощадки и передвигать каменные глыбы? Или получить лицензию на водолазные работы?
— Ладно, тут ты права. Но ты ведь умеешь читать чужие страхи и желания. Это не такой очевидный талант, и с ним можно заработать кучу денег.
— Никогда, — ровным голосом проговорила она. — Я никогда этим не воспользуюсь.
— Почему? Из тебя бы вышла прекрасная гадалка или даже мошенница. Я знаю десяток магазинчиков на Бауэри, которые…
— Это совершенно исключено! — Только тут она заметила усмешку, прячущуюся в уголках его рта. — Ты меня дразнишь?
— Конечно дразню. И мошенница из тебя получилась бы никудышная — все жертвы разбегутся.
— Буду считать это комплиментом. А потом, я люблю свою работу. Она мне подходит.
Джинн стоял, облокотившись на ограждение, подперев подбородок рукой, и выглядел при этом очень по-человечески.
— Если бы ты могла делать все, что пожелаешь, и не бояться разоблачения, ты бы все равно работала в пекарне?
— Не знаю. Наверное. Но я не могу делать все, что пожелаю, поэтому к чему об этом говорить? Я только злюсь от таких разговоров.
— А тебе больше нравится обманывать себя, чем злиться?
— Да, хоть ты и понимаешь все это чересчур примитивно.
— А почему бы и не разозлиться? Это хорошая, честная реакция!
Она покачала головой, пытаясь найти верные слова:
— Давай я расскажу тебе об одном случае. Однажды я кое-что украла, в тот самый день, когда оказалась в Нью-Йорке. — И она рассказала ему о голодном мальчике, о человеке с книшем и о разъяренной толпе. — Я не знала, что мне делать. Я только понимала: они разъярены и хотят, чтобы я заплатила. Я все это словно впитывала в себя, а потом… как будто раздвоилась. — Она замолчала и нахмурилась, вспоминая. — Я стояла рядом и наблюдала себя со стороны. Я была спокойна. Ничего не чувствовала. Но знала, что сейчас произойдет что-то ужасное и виной этому буду я. Мне было всего несколько дней от роду, и я еще не умела держать себя в руках.
— И что случилось?
— В итоге ничего. Меня спас равви, он заплатил тому человеку за его книш. А я опять вернулась в себя. Но если бы его там не оказалось… Не хочу об этом даже думать.
— Но ведь ничего страшного не случилось. И ты сама говоришь, что с тех пор научилась сдерживать себя.
— Да, но достаточно ли? Я знаю только, что никогда не должна причинить
вред человеку. Никогда.Лучше уж сама себя уничтожу.Она не собиралась говорить этого вслух, но теперь была даже рада, что сказала. Пусть он знает, как это серьезно для нее.
— Это невозможно, Хава, — с ужасом сказал Джинн. — Это просто не может быть правдой.
— Это чистая правда.
— Что, при первом же признаке злости? Тебя кто-нибудь толкнет на улице, и ты тут же себя уничтожишь?
— Я не хочу это обсуждать. Никакие если бы и кабы тут не действуют.
Они постояли в напряженном молчании.
— Я думал, тебя невозможно уничтожить.
— Так и есть, почти.
Его взгляд был устремлен на ее шею, и она поняла, что инстинктивно потянулась к медальону. Она поспешно опустила руку. Оба чувствовали неловкость и смотрели в разные стороны. Стало заметно холоднее, и ветер усилился.
— Я иногда забываю, — заговорил он, — какие мы с тобой разные. Мне бы никогда не пришло в голову уничтожить себя. Это означало бы сдаться.
«А разве на свете нет таких вещей, ради которых стоило бы сдаться?» — хотелось спросить ей, но она не решилась заходить так далеко. Во время разговора он бессознательно крутил браслет у себя на запястье. Его очертания проступали через ткань сорочки.
— Больно? — спросила она.
Он удивленно взглянул на руку:
— Нет. Физически — нет.
— Можно посмотреть?
Он минуту поколебался, но решил, что ему нечего стыдиться, и, пожав плечами, завернул рукав. В полумраке она внимательно рассматривала браслет. Широкая металлическая лента плотно облегала руку, словно была сделана по мерке. Она состояла из двух полукруглых половинок, скрепленных петлями. С одной стороны петли были толстыми и казались монолитными, с другой — куда тоньше и соединялись изящным, почти декоративным стерженьком с плоской, как монета, головкой. Женщина попробовала вытащить его, но стерженек держался крепко.
— Он не двигается, — сказал Джинн. — Поверь, я уж старался.
— Эта застежка должна быть самым слабым местом. — Она подняла на него глаза. — Хочешь, я попробую ее сломать?
— Хочу. Попробуй.
Пальцем она осторожно обвела браслет по краю. У Джинна была удивительно теплая кожа. Он вздрогнул, когда она коснулась его:
— У тебя всегда такие холодные руки?
— По сравнению с твоими, наверное, да.
Она обхватила головку стержня кончиками пальцев:
— Скажи мне, если будет больно.
— Не будет, — покачал он головой, но немного напрягся.
Она начала тянуть ровно, с нарастающей силой, которая скоро превысила ту, что могла бы порвать обычный металл. Но ни стержень, ни сам браслет даже не шелохнулись. Свободной рукой Джинн изо всех сил вцепился в перила, и в конце концов женщина поняла, что сломаются либо перила, либо он сам, а браслет останется цел.
Она перестала тянуть, ослабила хватку и взглянула ему в глаза. В них было разочарование.