Голгофа
Шрифт:
И женщина снова горько и беззвучно заплакала.
Потом оправилась, крикнула служанке:
— Кофе принесите! И жидкий шоколад, и конфеты, и пирожные от нашего кондитера.
Подняла свои черные прекрасные глаза на Нину Ивановну:
— Что тут хорошо, так это пирожное. Кондитер знает, что я люблю, и делает их для меня. Вот я вас сейчас угощу.
Потом они пили кофе — особый, бразильский, самого высшего качества. Женщина успокоилась, полуоткрытые плечи ее не содрогались от рыданий, но она продолжала говорить. Говорила она одна и, видимо, не предполагала, что другие тоже хотят что–то сказать. Шахт несколько раз пытался ее остановить:
— Соня!..
— Что Соня? Что Соня?.. В кои–то веки пришли люди, да еще из родного Ленинграда, а он — «Соня»…
Неожиданно
— Коля, садись сюда. Ну, пожалуйста, сюда, — показала ему на стул супруга, но он на нее даже не взглянул и сел возле Нины Ивановны. Представился, сказал, что имена всех гостей знает…
— Мне о вас рассказал Гиви…
И еще сказал, что очень рад видеть «живых людей с большой земли».
— Эту продувную дыру я иначе не называю, как аэродинамической трубой. Только вот за каким чертом я сюда потащился — до сих пор понять не могу!
Он тоже говорил охотно, и было похоже, что никому другому уступать трибуну не собирался. Лицо его слегка покраснело — то ли от приятного возбуждения, то ли от спиртного возлияния, — он радовался так, будто со всеми был давно знаком и с нетерпением ожидал их. Это состояние легкой обрадованности знакомо каждому человеку, живущему вдалеке от родных мест, особенно тем, кто уехал на чужбину навсегда и уж не чает оттуда вернуться. Эмигрант — человек ушибленный судьбой, и как бы ни складывалась его жизнь, пусть даже она устраивается счастливо, все равно, он чувствует свою уязвленность, и каждого посланца с Родины воспринимает как подарок.
Сразу же как–то так образовалось, что гости из России расселись парами по интересам и по взаимной симпатии. Саша прилепилась на углу стола, но рядом с Качалиным; ей было приятно, и она даже млела от удовольствия, принимая мелкие знаки ухаживания и внимания от Сергея. Рядом с Ниной Ивановной сидел Николай Васильевич — молчаливый и будто бы чем–то недовольный, может быть, тем обстоятельством, что с другой стороны рядом с Ниной Ивановной сидел хозяин и проявлял к ней такую дозу симпатии, которую все заметили и которая погасила радостное возбуждение его супруги и ввергла ее в состояние печали, почти отчаяния. Впрочем, даже и это состояние лишь немного умерило ее разговорчивость, и она продолжала все комментировать, обо всем рассказывать, что, как и прежде, раздражало Шахта, и он, наклоняясь к ней, замечал:
— Соня!.. Так это уже ясно, ты лучше дай нашим землякам рассказать, что там у нас в Ленинграде.
Петербургом они свой город не называли, он для них вечно останется Ленинградом.
Нина Ивановна тоже была в ударе; Саша видела, как она часто улыбается, — почти беспрерывно! — и как блестят глаза молодой женщины. Плен, в который ее взяли два Николая, ей, несомненно, нравился, особенно же близость этого нового Николая. Он был молод, казался даже моложе своих лет, и весел, и хотя говорил ей одной, но все слышали его густой певучий баритон, и замолкали при его словах, потому что он говорил интересно, судил обо всем резко и с такой откровенностью, которая, казалось бы, могла не понравится Шахту и жене, но их присутствием совершенно не стеснялся.
— Коммуно–патриоты говорят глупости, стараясь убедить, что Россию развалили евреи, что они во всем виноваты — это взгляд людей примитивных, ничего не смыслящих во всем, что там у вас происходит.
— Но ты откуда знаешь, что у нас происходит? — возражал ему Шахт с некоторой обидой за то, что он прямо говорил о евреях. Их кофепитие происходило в тот примечательный момент состояния российского общества, когда в России словно прорвало плотину, удерживающую все разговоры о евреях, — о них вдруг громко на собраниях студенческой молодежи заговорил краснодарский губернатор Николай Кондратенко. У всех была на слуху его фраза: «Сегодня мы предупреждаем эту грязную космополитическую братию: ваше место в Израиле…» На книжные прилавки, словно сокрушив какую–то запруду, хлынул поток литературы, разоблачающей евреев. И многие авторы брали себе в союзники
Пушкина, печатали на заглавных листах своих книг и брошюр его стихи о евреях. А их у него оказалось немало. Например, такие:Проклятый жид, почтенный Соломон…
Да знаешь ли, жидовская душа,
Собака, змей! Что я тебя сейчас же
На воротах повешу.
Большими тиражами печатались книги Генри Форда о евреях, статья Маркса о них же, книги и брошюры с интригующими названиями: «Правда о русских евреях», «Сто законов из Талмуда», «Еврейский вопрос» Достоевского, «Евреи в России» Селянинова, «Еврейская оккупация России» Русича, монументальный труд Ю. М. Иванова «Евреи в русской истории». Особенно сильно поражали сознание самые последние книги современных авторов: председателя теневого правительства академика Виктора Ивановича Корчагина: «Суд над академиком», огневая, убойная книга Бориса Миронова «Что делать русским в России».
Отмена цензуры, вожделенная для каждого еврея свобода печати и слова… Что хочешь, то и говори, полный запрет контроля над деятельностью газет, типографий, издательств — все то, чего с такой яростью добивались евреи и чего они, наконец, добились, — этот злобный и могучий джин, которого выпустили евреи на свободу, схватил их же первых за горло и больно сдавил все связки. Бумеранг, запущенный в Россию мировым еврейством, тотчас же вернулся к ним и больно ударил в самое темя. Евреи зашатались, захрипели, — они б уж и вернулись к цензуре, но поздно! Ураган бесконтрольной свободы ворвался едва ли не в каждую русскую семью, показал русским еврея. И страсти народного гнева, подспудно кипевшие в каждой душе, вдруг нашли свое направление. И хотя евреи еще плотным клубком копошились в Кремле, сидели во всех начальственных креслах гигантского государственного организма, но покоя уж не было. И не было той окрыляющей веры во вседозволенность, в близкую и окончательную власть над миром; на смену пришла растерянность.
— Я получаю газеты! — выкрикнул хозяин. — В отличие от вас, жующих только одну вонючую демократическую жвачку, я читаю газеты «Завтра», «Дуэль», «Советскую Россию». Вы, Гиви, как и вся ваша еврейская братия, слепы и малограмотны. Вот уж чего я не знал и только здесь, на краю света, понял: вы всегда были малограмотны, потому что терпеть не можете гойских книг, гойских газет, гойской музыки. А только там и сосредоточены подлинные знания и подлинная культура. Вон почитайте Вагнера: «Евреи в музыке» или вашего Отто Вейнингера. Да что там! Вы хотя бы своего главного раввина Маркса о себе прочли!.. Ведь это он посоветовал всем народам мира эмансипировать себя от вас, то есть избавиться от еврейства. Ему принадлежат слова: еврей — элемент антисоциальный. А не то Христа, который назвал вас детьми дьявола, призванными в мир, чтобы исполнять похоти отца вашего.
Разговор становился неприятным; даже радикальный Сергей и жадно ловящая каждое слово о евреях Саша не хотели бы такого накала страстей в присутствии хозяйки–еврейки, больной и несчастной женщины, но хозяин был неистощим, и, казалось, он долго не сможет остановить поток своего красноречия, но тут все понимающая, деликатная и тактичная Нина Ивановна, коснувшись руки хозяина, мягко проговорила:
— Да, в России сейчас закипели страсти вокруг евреев, — там теперь и в магазине, и в трамвае услышишь резкие суждения, но нам бы хотелось больше послушать о вашем деле. Говорят, вы купили здесь завод и наладили выпуск авторучек — точно таких же, которые раньше под вашим руководством выпускал ленинградский завод «Союз»?.. Рассказали бы!..
Николай Амвросьевич эффектным жестом извлек из нагрудного карманчика куртки металлическую ручку, в точности похожую на те, которые раньше, во время так называемого застоя, можно было купить в любом магазине любого города Советского Союза.
— Вот вам, дарю! Это первая из ручек, производство которых я наладил здесь, в Перте. Я берег ее, как дражайшую реликвию, но вам — дарю! Пишите ею письма родным и дорогим людям, и каждому, который имеет счастье вам понравиться, — завидую такому и ничего бы так не хотел в своей жизни, как только очутиться на месте такого счастливчика…