Голод
Шрифт:
– Твоих женщин?
Голод вновь переводит взгляд на меня. Стиснув зубы, я выдерживаю его взгляд.
Узнает ли он меня? Знает ли?..
Его пугающие зеленые глаза внимательно разглядывают меня, пронзая насквозь. В них не мелькает ни искры узнавания. Если он и помнит меня, то никак этого не показывает.
– Как это, должно быть, ужасно, – говорит Голод, – когда тобой владеют и пользуются как собственностью.
Я открываю рот, чтобы сказать ему, что он ошибается, послать его подальше, сказать, что если бы я только могла остаться с ним наедине на минутку,
На какой-то миг всадник колеблется. Кажется, он почти уловил что-то. Но затем его лицо становится жестким.
Глаза Голода устремляются куда-то поверх наших голов. Он свистит и делает жест людям, стоящим поблизости.
– Избавьтесь от них так же, как от остальных.
Мы совершили ошибку.
Это становится ясно, когда люди Голода грубо хватают нас с Элоа и тащат прочь.
– Уберите от меня руки! – приказывает моя мадам.
Мужчины оставляют ее слова без внимания.
Я тоже пытаюсь вырваться из их рук. Я смотрю только на всадника, а тот усаживается обратно в плюшевое кресло, в котором сидел, когда мы вошли, и снова кладет косу на колени.
– Ты меня не помнишь? – вырывается наконец у меня.
Однако Голод уже не обращает внимания на нас – посрамленную шлюшку и ее отчаявшуюся мадам. Его взгляд устремлен на входную дверь, в которую вот-вот войдет следующий проситель.
– Это же я тебя спасла! – кричу я ему, когда меня уже утаскивают прочь. Мужчины волокут нас с Элоа к двери, ведущей в заднюю часть особняка мэра.
Голод не удостаивает меня взглядом. Я-то думала, стоит мне только заговорить об этом, и он меня выслушает. Я никак не ожидала, что он не только не узнает меня, но даже и слушать не станет.
Давняя обида и возмущение вскипают во мне. Да если бы не я, никого из нас сейчас бы здесь не было!
– Никто тебе больше не помог! – выкрикиваю я и слегка запинаюсь о порог, когда один из его стражников выволакивает меня за дверь. – Никто, кроме меня. Тебя ранили, и…
Дверь захлопывается.
Я… я упустила свой шанс.
Все еще глядя на дверь, я слышу, как ахает Элоа. А затем…
– Твою ж бога мать… – Голос у нее резкий, пронзительно высокий.
Я отрываю взгляд от двери и поворачиваюсь туда, где… Матерь божья!
Перед нами огромная яма с крутыми гладкими глиняными стенками. Как-то, много месяцев назад, Антонио упоминал, что собирается строить бассейн для своих дочерей. Я запомнила этот разговор только потому, что уход за бассейном показался мне чудовищно утомительным делом.
Ох уж эти богачи со своими игрушками.
А теперь… теперь я смотрю на этот недостроенный бассейн. Только вокруг повсюду брызги крови: и на каменной кладке, и в самой глиняной яме, внутри…
Поначалу мои глаза отказываются воспринимать то, что видят перед собой. Неестественно изогнутые руки и ноги, окровавленные тела, остекленевшие глаза… В яме лежит более дюжины человек.
Боже милостивый! Нет, пожалуйста, нет!
К горлу подкатывает тошнота, и я начинаю вырываться изо всех сил.
Не
для того я столько времени обманывала смерть, чтобы все закончилось вот так.Элоа кидается на стражников, словно дикая кошка, осыпая их бранью.
Один из стражников выпускает ее, и на мгновение мне кажется, что ей вот-вот удастся освободиться. Но тут мужчина вытягивает из висящих на бедре ножен кинжал.
– Пожалуйста! – уже плачет Элоа. – Я сделаю все что уго…
Он пронзает ее насквозь – раз, другой, третий, прежде чем она успевает закончить свою мольбу о сохранении жизни. Кровь хлещет, я кричу и пытаюсь вырваться из рук держащих меня мужчин, чувствуя себя рыбой на крючке.
Они убивают ее. Прямо у меня на глазах. Я все кричу и кричу, глядя, как Элоа истекает кровью.
Тут-то в меня и входит первый нож – в тот самый миг, когда я смотрю, как умирает моя подруга. На мгновение мои крики прерываются: удар застает меня врасплох. А стражники раз за разом вонзают ножи теперь уже в мое тело.
Я уже не могу дышать от боли. Ноги подгибаются, по телу стекают теплые струйки.
Черт, больно! Такого я еще никогда не испытывала. Я хочу закричать, но от нестерпимой боли перехватывает горло.
Я обвисаю в руках стражников. Они хватают меня за ноги и отрывают от земли. Все кружится перед глазами, и мне наконец удается издать мучительный стон, а мое тело уже раскачивается в воздухе – взад-вперед, взад-вперед.
– Раз… два… три!
Мужчины отпускают меня, и на секунду я оказываюсь в невесомости.
А потом ударяюсь о дно ямы.
Кажется, я теряю сознание от боли, хотя с уверенностью сказать трудно. Меня затягивает в воронку агонии и бреда. Сил не хватает на то, чтобы сосредоточиться на чем-то еще, иначе я, наверное, заметила бы цвет неба над головой или силуэты мертвецов вокруг. Может быть, даже попыталась бы подвести итоги своей короткой несчастливой жизни или надеялась бы наконец-то снова увидеть родных.
Но все мысли вытесняет боль, и я не замечаю ничего, кроме того, как мне холодно и как трудно дышать.
Сознание у меня мутится, глаза закрываются.
Это конец.
Я чувствую, как смерть вползает в мои кости. В такие моменты люди обычно собираются с силами и борются за жизнь.
А я нет.
Я сдаюсь.
Глава 4
Мне снова снится все тот же повторяющийся сон: Голод идет по полю сахарного тростника. Его рука лениво висит вдоль тела, кончики пальцев касаются стеблей. Под его прикосновением они тут же съеживаются и чернеют. Тлен распространяется вокруг него, пока не засыхает все поле.
Жуткая тишина. Я даже не слышу, как свистит ветер в этих умирающих стеблях, хотя они колышутся от какого-то призрачного дуновения.
Я снова там: стою, как на часах, пока Жнец идет по полю, уничтожая урожай на своем пути. Где-то позади меня маячит темная фигура, но я не оглядываюсь.
Я смотрю, а Голод уходит все дальше, и тишина словно смыкается вокруг меня.
Сильная рука хватает меня сзади за плечо и крепко сжимает его.
Губы прижимаются к моему уху.
– Живи, – выдыхает голос.