Голодная кровь (Рассказы и повесть)

Тьма во дворе Лавры стояла кромешная и мерцавший одиноко фонарь тьму эту лишь углублял. Действовали раздумчиво, не спеша. Благо, соглядатаев в этот час ни в лаврском дворе, ни близ Троицкого собора не наблюдалось. Выставленные на крышах армейцы глядели в непроглядную ночь, часовой у дверей Троицкого собора, привалившись к стене, спал. «Спи, сердешный, спи…» – попросил его негромко отец Павел. Красноармеец засопел и во сне сладко заулыбался.

В те минуты лишь одного не мог решить священник: как и чем прикоснуться к главе Преподобного? Руками? Невозможно! Чем же? И тут припомнилось ему прежнее, припомнилось дальнее, ставшее вдруг ощутимо близким…

Чернобородый сотник, поднял копьё и запрокинул голову. Надёжно закреплённый шлем неожиданно сдвинулся набок и упал на землю. Наклоняться за шлемом сотник Лонгин не стал. Длинное его тело юношескую свою гибкость давно утеряло. Не было оно больше и по-воински устойчивым. Да и шлема Лонгин взглядом не отыскал. Мучила и обессиливала его давняя глазная болезнь. Даже висящий на кресте, виделся ему, словно в мерцающем тумане. А вот что Лонгин перед тем, как уколоть приговорённого, разглядел хорошо, так это то, что два креста с распятыми, вкопанные по краям, чуть в отдалении от креста срединного, внезапно накренились в противоположные стороны, а крест, стоящий между ними, вырос вдвое. Сотник бережно опустил копьё на землю и двумя руками, с силой протёр глаза. Будто сквозь туман, увидел: двое распятых мертвы, а один ещё слегка шевелится. Рассвирепев от потери шлема, Лонгин подхватил копьё и с силой уколол распятого на нежданно возросшем кресте в правое подреберье. Копьё вошло меж рёбер глубоко, без треска, кровь брызнула негусто, но брызнула далеко и попала сотнику в оба глаза. Гай Кассий Лонгин зажмурился, сжал веки и постоял в нерешительности. Внезапно радостный испуг пронзил сотника несколькими иглами. Вслед за испугом – сладкая муравьиная дрожь пробежалась по телу сверху вниз, а затем обратно. Боясь наказания, а ещё пуще доноса, сотник заставил себя открыть глаза.

Два накренившихся креста исчезли, словно и не было их. А одни остался. При этом распятый на нём, стал виден каждой чёрточкой, каждым волоском, каждой жилкой на руках и ногах. Сразу же увидел Лонгин и то, что шевелилось рядом в песке и то, что двигалось на дальних каменных отрогах: увидел змей, скорпионов и нежных дев, прятавшихся за холмами. Увидел пышнокрылых птиц с человечьими лицами и войсковыми, круто изогнутыми горнами-литусами в перистых лапах, которые оканчивались длинными белыми пальцами. Лонгин выронил копьё и рухнул на колени. Он никого ни о чём не просил, не умолял и не порицал распятого. Он просто стал знать: для него, для Гая Кассия Лонгина из Каппадокии, началась новая, ни с чем прежним не сравнимая жизнь, в которой он сможет видеть далёкое и близкое, явное и скрытое от людских глаз. Да и мёртвый на кресте открывшемуся внезапно новому зрению уже не казался мёртвым! Чудилось: заколотый сладко спит, и через небольшой промежуток времени обязательно разлепит веки, сойдёт с креста и двинется…

Куда, куда он двинется? Этого сотник Лонгин понять не мог. Чтобы придать себе уверенности, снова потянулся за копьём. Однако глянув на орудие смерти новыми глазами, увидел: не копьё, не проверенный в битвах пилум, а крест у него в руках! Стало быть, острием креста распятого он и уколол. И не убил, а лишь сделал бездыханным на короткое время, которое здесь на горе отмеряло заходящее солнце, а перед дворцом римского наместника отбивали звонкими каплями водяные часы-клепсидры с золотыми амурами…

Резко вскинув и опустив голову, отец Павел видение с себя стряхнул. Тихо засмеявшись, вошёл он в ризницу. Отделить главу Преподобного следовало только православным копьецом, употребляемым для вырезания частиц из просфор. Помолясь, и постояв бездвижно, потянулся священник за копьецом, но вдруг почувствовал: в руке не церковное копьецо, а копьё римского сотника. Закрыв глаза, отец Павел не сразу смог раскрыть их: он словно сам стал сотником, поднял копьё и приготовился вонзить его под ребро Спасителю. Видение ужаснуло, но тут же – не доведя своё действие до конца – схлынуло. Превозмогая себя, открыл отец Павел глаза и уже хотел было отказаться от опасного дела, но тут кто-то словно произнёс: «И сам крест, и пилум под ребро вонзаемый, были первоначально орудиями смерти. Но со временем стали орудиями воскрешения, орудиями вечной жизни. Смелее бери в руки копьё-крест! И Господь тебя благословит. Ведь в руках священника копьецо вполне способно превратиться из орудия телесной смерти в орудие воскрешения и победы над язвящим злом!»

Зажмурившись, подошёл отец Павел к распахнутой серебряной раке. Бережно, как хирург, отделил он копьецом главу Преподобного от шейного позвонка. Позвонок сладко щёлкнул. Тут же, в четыре руки с графом Олсуфьевам опустили они череп в полотняный мешок: Олсуфьев удерживал края мешка, Флоренский опускал. Уже не торопясь, спрятали главу Преподобного в той же ризнице в недоступном постороннему взгляду месте у восточной стены. И сразу поспешили в склеп князей Трубецких, чтобы довершить подмену. Там справились быстро: череп одного их князей, занял место черепа Сергия Радонежского. Как только справились – снова появился во дворе Лавры некто Галкин: расстрига за новыми властями вьюном увивавшийся. Войдя в собор, покрутился близ ризницы. Поговорил с двумя монахами, оставленными отцом Павлом снаружи, чтобы внутрь никого не допускать. Да разве расстригу остановишь? Тот, как чуял что-то, крутился и крутился вокруг, а отец Павел, чтобы показать расстриге усердие, не спеша очищал раку от позднейших наслоений, иссохших насекомых и мелкого сору.

Через несколько дней, уже на Святой неделе, в обители «срывали личину» с чудес. Рота курсантов окружила Лавру. На крышах угнездились пулемётчики. Бурля, прибывала толпа: часть её оставалась на площади, часть проникла в Лавру. Вот-вот должно было состояться «принародное» вскрытие. Но здесь внезапно объявили: вскрытие раки отложено до десяти вечера. Люди, однако, не расходились. Вскрывальщики тоже чего-то ждали. Ещё не стемнело, но зачем-то зажгли фонари.

Вскоре, потрескивая мотором, затянув дымом электро-свет и свет природный, на площадь перед Лаврой въехал грузовик с крашенными киноварью бортами. И тут же застрял в подтаявшем, вязко-тягучем снегу. Тотчас красноармейцам приказали тащить вручную из кузова огромные лампы на треногах. Узрев железные ноги, народ загудел тревожно. Красный командир, журя и успокаивая скопившихся перед Лаврой людей, объявил: доставлены аппараты, способные снять на плёнку вскрытие раки.

Тут выставился вперёд расстрига. Обзывая собравшихся балбесами и деревенскими дурами, стал орать и махать руками, видно стараясь засняться на плёнке. Командир красноармейцев, с отвращением отжал расстригу в сторону и ещё раз объявил: ничего пугающего в аппаратах нет. Называются они по имени небесной планеты: «юпитерами», и будут освещать место вскрытия: кинооператор ручку аппарата покрутит и снимет всё это дело на плёнку.

Волнения, однако, не утихали. Вдруг раздался крик. Одного из преследователей Преподобного, прямо в лаврском дворе накрыла падучая. Упавший бился в судорогах. Народ, воспринял падучую, как знамение, и выжидающе стих. А отец Павел вздохнул облегчённо. И ещё раз сжал рукой в полотняной торбочке, висевшей у него на плече, прихваченное с собой и уже заледеневшее от апрельской стужи церковное копьецо. Кончик копья напоследок ласково уколол палец, отец Павел вынул руку и капельку крови, выступившую на подушечке пальца – бережно слизал. «Вот копьецо из орудия смерти в орудие жизни и превратилось. Схоронить бы его для памяти понадёжней!»

Мысли о воинском копье, приносящем мир, а вслед за ними и мысли о чудесном неосквернении главы Преподобного – ободрили, утешили. Вот только покойного старика-Трубецкого было жаль. О князе отец Павел тут же помолился. И опять полегчало. А может, и оттого полегчало, что, умерив электрическую яркость, а потом и окончательно ослепив горевшие на площади фонари, прояснилось напоследок апрельское небо. И зарделся над Сергиевым закат: из лаврского двора невидимый, но отцом Павлом хорошо ощутимый. Завершив молитву, и чуя приближение чего-то громадного, непомерного, поправив сбившиеся на нос очочки, вышел священник за ворота и начал произносить полушёпотом совсем иные, облачками пара трепещущие, а затем постепенно огустевающие и наливающиеся плотью слова, в чём-то подобные молитве…

«Бог есть свет! Не в смысле нравоучительном, а как суждение восприятия, – духовного, но и непосредственного восприятия славы Божией. Созерцая эту славу, мы зрим единый, непрерывный, неделимый свет. Свет есть деятельность Божия, София же – первое огустение этой деятельности, первое и тончайшее произведение ее, еще дышащее ею, к ней настолько близкое, что между ними, нельзя провести и самой тонкой границы. И мы бы не могли различить их, если бы не соотношение: света, – деятельности Божества, – и Софии, – перво-твари или перво-материи… Солнце, тончайшая пыль и тьма пустоты в мире чувственном, и – Бог, София и тьма кромешная, тьма метафизического небытия, в мире духовном, – вот те начала, которыми обусловливается многообразие цветов. Как сейчас над фонарями, над рыхлым снегом под возгоревшимся за стенами Лавры закатом…»

Окрыляемый новыми мыслеобразами, следующим утром отец Павел снова отправился в Лавру. Но почти сразу вслед за ним вошёл комиссар. И как раз тот, чья супруга предупредила о вскрытии раки. Уже зная, что комиссар скажет, отец Павел сладко вздохнул: «Как сноровисто управляет жизнью нашей Господь! Муж и жена едины, а действуют по-разному, но в конечном итоге придут к одному и тому же: к славе Божией! Почему и не страшно теперь то, о чём комиссар объявит!»

Прокашлявшись, вошедший, как по бумаге, возгласил: «Богослужение прекратить немедленно. Мощи перевезти в Московский музей. Расходиться спокойно». В тот же вечер глава Преподобного была перенесена из Лавры в дом Олсуфьева, что на Валовой улице. И в доме этом…