Голодная кровь (Рассказы и повесть)

– Стой! – Найдёныш внезапно отпрыгнул с асфальта на газон, а потом и за дерево спрятался, – опять эта баба. Скорей в Овражный переулок! Туда она не пойдёт.

Всмотревшись, увидел я почти в самом конце улицы одинокую фигуру невысокой, круглобокой, лет сорока женщины.

– Чем она тебе не нравится?

– Молода больно. И небо озирать не любит. Одна крутёжка перед зеркалом на уме.

– Так женщинам это свойственно. И ты не старый ещё. Ведь и пятидесяти не будет?

– Не в годах дело. Давай в Овражный! Там бывший муж её живёт. Туда она не сунется. Краешек мысли, связанной с графом Олсуфьевым, не потерял Найдёныш и в Овражном. Правда, говорить стал тише, сдержанней. Присели на дубовую колоду. Я закрыл глаза. Год 1991-й выдался тревожным. Ещё больше тревог и неурядиц обещал он впереди. А тут ещё показалось: 91-й – это всего-навсего перевёрнутый 19-й: те же непотребства, тот же надвигающийся хаос…

Сам того не замечая, произнёс я всё это вслух. Найдёныш тут же подхватил, продолжил:

– Те же, что и в 19-м силы противоборствуют! Ты думаешь, коммунисты и демократы схлестнулись? Ни-ни-ни! Дьявольские и Божественные силы в поединке сошлись. Да только беда в том, что теперь силы дьявольское за силы Божественные себя выдают… Найдёныш продолжал говорить, но слушать его я перестал. Снова задумался о своём. Несколько дней назад, в скромной заводской многотиражке опубликовал я обширный материал о Павле Флоренском и свой давний стих ему посвящённый. Теперь ждал неприятностей. Писать об отце Павле уже было можно, но лит. начальники и другие мелкие властолюбцы его по-прежнему не жаловали. Близилась ночь, за ней чуялся беспокойный день. Незаметно я задремал…

– …почём нынче навоз, Ваше сиятельство?

По Комсомольской улице катил на санях граф Олсуфьев. Запах навоза, который возил он через весь город для им же созданного «Первого колхоза Сергиева Посада» приятно щекотал Юрию Александровичу ноздри. «Посадский граф», как звали его местные, он же председатель и главный агроном этого колхоза, радовался от души. Как же! Две коровы, лошадь, и недалеко от городской черты, за бойней, семь десятин пахотной земли! А какие «колхозники»! Целые семьи: Флоренские, Комаровские, Голубцовы, Мансуровы, Шаховские! Каждый был занят своим «колхозным» делом. Мужчины по очереди ухаживали за лошадью. Весной пахали, причём за плугом всегда шёл сам «посадский граф». Женщины сеяли из лукошек овёс, рожь, даже пшеницу. Дружно пропалывали сорняки в огороде. Были сложности с сеном: его всегда не хватало. Лучше других с сеном управлялся отец Павел. Словом, при колхозе жизнь стала сносной, хоть по временам и едва переносимой. И всё ж таки, невзирая на трудности, просуществовал колхоз до 1928 года, пока не затеялись аресты людей в нём состоявших.

А начиналось всё так. В 1919 году граф Юрий Александрович и супруга его по благословению оптинского старца перебрались в Сергиев. Стали жить-поживать. И приёмная дочь у них появилась: Катенька. Дом на Валовой не нов был, а просторен. Кирпичные стены первого этажа вселяли спокойствие, по временам – безмятежность, даже шаткую, некрепкую, но всё ж таки уверенность в пристойном будущем внушали. В слуховое окно, выполненное в форме часовенки, облицованной по краям камнем, влетали революционные песни. Но и звон колоколов – пока звонить не запретили – был слышен прекрасно. Устои ворот ведущих в сад, тоже были основательными, кирпичными. В саду и стало происходить нечто до жути важное, до слёз радующее, но и до смерти пугающее! Нечто, заслонившее и колхоз, и развязные крики вертящихся, как на громадной невидимой сковородке безбожников, с подвязанными бородами, в пропоротых ножами подушечках напяленных на голову и ронявших вниз рябые перья, безбожников поигрывающих согнутыми в дугу жестяными крестами, напоминавшими в таком виде неведомых зверей: о двух лапах, с задранным вверх хвостом и безглазой плоской головой.

А всё потому, что в саду была зарыта графом, супругой его и приёмной дочерью глава Преподобного. Сперва глава в кадке с цветком хранилась, но позже, страшась обыска, в саду её схоронили. Но и тут опасались. И не напрасно!

Ровно через сорок дней после сокрытия черепа, безлунным вечером, почти ночью, постучали в оконный переплёт. Потом загромыхали кулаками в ворота. Вышел сам хозяин. И тут же отпрянул, назад, за порог. В нескольких метрах от садовых ворот, стоял и как во хмелю пошатывался, скончавшийся на днях от грудной болезни, комиссар Н., перепоясанный прямо по белой ночной рубахе портупеей с прицепленным к ней маузером в деревянной кобуре. Веки комиссара были плотно схлопнуты, белая балахонистая рубаха, разорванная от шеи до пахов, шевелилась краями как от сильного ветра, под рубахой виднелось исполосованное, сочащееся свежей кровью, комиссарское тело.

– Как одену портупею, всё тупею и тупею, – проскрежетал Н., – но это я так, промежду прочим. А ты… Ты вот что… Ты череп украденный верни! Бесы-пекельники отчёта строго требовают. Гутарят: не доглядел ты, комиссар, за черепом Сергиевым. Оно и правильно требовают! Там, в пекле, учёт и контроль почище нашего! – раззявив беззубый рот не к месту рассмеялся комиссар. – Ай, жизнь подземная! Ай, отрицание отрицаний! Желаю и дальше пребывать там! А ить без черепа обратно не пустют. Будешь, гутарят, меж небом и землёй цельный век шататься. Верни череп, контрик-х-х!» – закашлялся комиссар и по воздуху широко шагнул к хозяину дома. Юрий Александрович перекрестился и, не отвечая мертвецу, захлопнул ворота.

В следующую ночь стук раздался снова: стучали опять-таки в садовые ворота, но стук был хоть и настойчивый, а бережный, аккуратный. Супруга, Софья Владимировна, которой Олсуфьев рассказал про комиссара, выглянув из-за мужниного плеча – отшатнулась: в комиссарском кожане, наброшенном на жёлтый костяк, стоял скелет без головы с воткнутым в шейный позвонок иссохшим цветком. Графине стало дурно, медленно по плечу мужа сползла она вниз. Юрий Александрович отнёс супругу в дом и вернулся, чтобы закрыть ворота. Костяк в кожане – не уходил.

– Князь Трубецкой я. Верни череп мой на место! – За отсутствием рта и челюстей, князь выталкивал звуки прямо из грудной клетки.

– Время придёт, череп вернут, – ответил Олсуфьев строго, и тогда отнюдь не призрачный скелет в комиссарском кожане, чуть помешкав, и погромыхивая костьми, удалился в сторону Овражного переулка. Было и третье овеществление незримого!

Обезглавленный Трубецкой, в длинном саване и вернувший себе кожанку комиссар с выпученными глазами, кравшийся за лишённой черепа фигурой, подошли к дверям дома на Валовой, замахали руками, и уже вместе изготовились просить и грозить. Но тут из сада, донёсся звенящий, полётный, негромкий, но явно помехоустойчивый голос, сразу проникший сквозь стены и перегородки:

– Повремените, чада мои. Всё вернётся на места свои. И глава моя вернётся. И княжеский череп место своё обретёт. Даже и душа воина, в кожу зверя увёрнутого, освободив себя от тяжести, встанет в положенный ряд, на положенное место…

Олсуфьев кинулся в сад. Голос стразу стих, а вместо него прочертил майское небо и, не долетая до земли, на минуту замер – метеорит, охваченный беловато-сиреневым свечением. Свет встал на минуту столбом и стоял не доли секунд, а как показалось Юрию Александровичу целую минуту. В этом промельке света увидел он собственный арест, свою счастливую до самого до расстрела жизнь и радостную смерть. Увидел также славу Преподобного, уже не колеблемую, а сверкающую, как сверкает солнце в Сергиев день над мягкими холмами Радонежья…

В ту же ночь поспешил граф Олсуфьев на бывшую Дворянскую улицу, к отцу Павлу. Тот согласился: «Необходимо перепрятать. Только вот что… Тот, кто главу преподобного нести будет – садиться по дороге не должен. А чтоб не боязно было, передаст вам для защиты, верный человек копьецо, коим отделял я череп от позвонков Преподобного», – сказал, прощаясь с Олсуфьевым, отец Павел.

Однако сразу перепрятать не удалось. За домом на Валовой неустанно следили. Поэтому глава Преподобного так и покоилась в саду.