Голодные Игры: Восставшие из пепла

Я могла бы прожить сотню жизней и не заслужить его. А теперь просто умру от его рук.

Три. Переродок знает, что я не буду сопротивляться.

Нет. Я не буду сопротивляться. Слишком дорог мне человек, в которого я могу всадить предательский кусок стекла.

Два. Боль в его темных глазах невыносима. Я вижу подступающие слезы. Он не может сопротивляться.

Чувство страха отступает. Я знаю только то, как он будет страдать после моей гибели: убиваться и верить в то, что моя смерть лежит на его плечах.

Один. Он останавливается. Лицо озаряет безжалостная гримаса убийцы.

– Скажи ему что-нибудь напоследок, – шепчет переродок.

Я лишь качаю головой, все еще встречаясь взглядом с угольными глазами Пита Мелларка.

Пальцы смыкаются на моем горле. Я чувствую удар о каменную стену.

Меня зовут Китнисс Эвердин, и я умру от рук человека, которого люблю больше жизни.

* – ЛЕТА, ЛЕТЕЙСКИЕ ВОДЫ (греч. letho — “забвение”) — в античной мифологии — “река забвения”, дочь богини раздора Эриды.

========== Глава 8 : Сон. ==========

Если я скажу вам, что пережила слишком много потерь, не задавайте излишних вопросов, а просто поверьте мне на слово. Я – магнит, притягивающий смерть. Как будто страх, боль и отчаянье являются минусом, а я — огромным живым плюсом.

Я пытаюсь разобраться: с чего это началось? Со смерти папы? Или гораздо раньше? Первым ярким образом, который был навеян моим воображением, являлась летняя Луговина.

Пение незнакомых мне птиц, перешептывание сладкоголосого лесного ветра, дымка летнего утра. Мне было не больше десяти лет, и это были мои самые запоминающиеся летние каникулы. Впервые за все долгие годы охоты отец не воспрепятствовал моему самостоятельному уходу на Луговину. Я чувствую дух свободы, который наверняка ощущал каждый ребенок во времена таких «вольностей». Я совершенно одна – свободна, счастлива.

Я любила лес, делилась с ним своими тайнами, разделяла с ним свои лучшие моменты жизни. Но все это выяснилось потом, после папиной смерти.

Единственное, что беспокоило меня на тот момент — тяготеющий запрет: в чащу идти мне запрещалось. Я оставалась у ограждения, боясь переступить его без отца. Но выбор был не велик: наблюдать за красотой издалека или стать ее частью?

Будто откликаясь на мои слова, тело бессознательно нырнуло под забором. Когда сладкая дымка забытия наконец-то отступила, я поняла, что нахожусь далеко от луга с полевыми травами и дикими цветами. Лес дружелюбно манил и встречал меня, как раньше, как делал это тысячи раз до этого.

Но на этот раз все было иначе – я была свободна. Тогда это казалось счастьем, а теперь это только обременяло бы меня.

Бесконечное счастье с треском провалилось, когда я услышала всплеск воды. Со знанием дела я пригнулась к земле. Хищник – не будь он хищник – не стал бы так шуметь, а любой житель Дистрикта-12 не посмел бы переступать ограждения, не будь он сам моим отцом. Неужто он обманул меня и вместе со мной проследовал до самого озера?

Нет, мало похоже на папу. Возможно, это тот странноватый мужчина, от которого всегда веяло алкоголем и который вечно вопил на Салли в Котле? Я испугалась: возможно, он был ненормальным и мог накинуться на меня, да и особой радости от встречи с полуголым алкоголиком я не испытывала.

Поэтому я свернула в противоположную озеру сторону, туда, где начиналась Большая Стена, огораживающая наш Дистрикт. Мало кто доходил до нее, а кто и доходил — не возвращался домой: миротворцы около неё мало походили на тех, кто ошивался у нас в Шлаке: безжалостные машины-убийцы прямиком из Капитолия.

От воспоминания о столице Панема меня передергивает. Даже тогда я задумывалась о том, как бы жилось мне и моим родным, будь я настоящей капитолийкой. Одевалась бы в такие же разукрашенные на манер кукол одежды? Наслаждалась бы чужими убийствами? Стала бы одной из спонсоров, поддерживая чужие жизни на арене? Как мало я знала о жизни этого странного места, в котором была знаменита и которому теперь прописала билет на каторгу.

В воздухе раздается напев знакомых мне птиц. Он звучит едва-едва, но по мере того, как я приближаюсь, звук становится громче и пронзительнее. Эта песня знакома мне: одна из тех, что напевал мне отец, вопрос состоял лишь в том, как птица смогла запомнить их.

«– Сойки любят тебя, – вспоминаю я наш разговор с отцом.

– Они любят слушать то, что им нравится. Они своенравны и горды, прямо как ты, Китнисс, – за этими словами следует его звонкий радостный смех. – Они тоже разделяют мир на черное и белое, не вдаваясь в сереющие краски.

– Я считаю, что их не бывает, пап. Разве человек может быть на половину добрым, а на половину плохим?

– Ты бы убила миротворца, который бы угрожал жизни Прим?

– Несомненно, – не задумываясь, отвечаю я.

– Но разве убийство – не оружие тех, кто держит нас в страхе?

– Капитолий делает это ради забавы, – грубо отрезаю я. – Я же сделаю это ради справедливости.

– Тогда ты станешь серой, Китнисс».

Восприятие счастья испаряется. Так всегда бывало с отцом – он говорил мне непозволительные вещи для разговора с ребенком. Но я отчего-то его понимала и общалась наравне. В этом состоял один из самых главных и безоговорочных плюсов.

Очередная поляна, обнесенная еловыми зарослями, встретила меня целой стайкой этих причудливых птиц, которых отец ласково звал «смешинки». Их пение тут же прекратилось, когда появилась я. Они выжидающе смотрели куда-то позади меня, дожидаясь, видимо, моего отца. Я никогда не пела вместе с ними, только повторяла за отцом его обычные и простые в исполнении песни.

Усевшись по-турецки, как он показывал, я наблюдаю за ними точно так же, как и они: пристально, неотрывно и выжидающе.

– Ждете, пока я начну петь?

В ответ, как и ожидалось, я услышала лишь тихое трепетание их крыльев, сменяющееся легким чириканьем.

Я смущалась: пусть это даже птицы, петь одной всегда было страшнее, чем вместе с отцом. Я глубоко вдыхаю ненужный воздух и пытаюсь сосредоточиться на словах песни, которую мне петь воспрещалось так же, как и находиться здесь. Прикрываю глаза, и они, словно записанные где-то на сердце, всплывают в памяти:

– В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки,

Где вздернули парня, убившего троих.

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – Птицы молчат. Я начинаю улыбаться – возможно, я не так плохо пою, как шутливо утверждал папа.

– В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки,

Где мертвец своей милой кричал: «Беги!».

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?

В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки.

Видишь, как свободу получают бедняки?

Странные вещи случаются порой,