Голодные Игры: Восставшие из пепла

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой? – дыхание срывается, и я продолжаю петь погодя несколько минут.

В это время на ветках я слышу тихий пересвист, будто ошеломленное перешептывание диких птиц. Чувствую, как зрителей становится больше: их выдает скрип сосновых веток, который раздается то там, то здесь.

Вновь впускаю в легкие побольше воздуха, как показывал папа, и уже протягиваю нараспев последний и почему-то самый любимый мой куплет:

– В полночь, в полночь приходи

К дубу у реки

И надень на шею ожерелье из пеньки.

Странные вещи случаются порой,

Не грусти, мы в полночь встретимся с тобой?

Скрип прекращается, и я радостно открываю глаза. Я слегка ошиблась: наблюдателей стало в десятки раз больше. Многие самые смелые садились на кустарники жимолости, надеясь услышать слова песни отчетливее. Другие оставались в своих «укрытиях» на ветках деревьев, наблюдая и вникая в слова песни со стороны.

Они молчали ровно столько, сколько нужно было, чтобы понять – моя песня завершилась. Когда первая сойка подхватила мотив песни, счастье переполнило меня до краев, похожее больше на тягучую патоку. Улыбка становилась с каждым новым тактом смелой сойки все шире. И каково же было мое удивление, когда вслед за ней запели и остальные: группами, по пять-десять пар, их голоса, я уверена, разносились до самой Луговины. Звук их голосов напоминал один льющийся непрерывный поток одного голоса, который уж больно напоминал мой собственный. Как мало мне нужно было для счастья, чтобы понять – счастливее меня во всех Дистриктах, во всем Капитолии или даже Панеме просто нет.

Неожиданно треск позади меня обрывает унисон их голосов, и обиженный «ансамбль» вспархивает со своих мест, не закончив последние два куплета. Я резко оборачиваюсь и соскакиваю с места, готовая бежать.

Но каково мое удивление, когда на месте безжалостного миротворца я замечаю вымокшего сына пекаря, которого видела пару месяцев назад.

– Ты что здесь делаешь? – грубо спрашиваю я.

Мальчишка выглядит потрепанным: к серой рубашке прилипли целые комья озерной глины, в ярких голубых глазах стоят слезы, над губой красуется свежая рана.

– Я уже ухожу, – шмыгая носом, в тон мне отвечает он.

– Ты сын здешнего пекаря?

Надменность не исчезла из моего голоса, я гляжу на него поверх его головы, свысока.

– А ты дочка здешнего охотника?

Меня передергивает – он ничуть меня не боится, а должен бы.

– Шахтера, – уже миролюбиво поправляю я.

– Пит.

– Китнисс. Как ты здесь вообще оказался? Разве тебя с братьями не держат в «золотой клетке» на привязи?

Пит удрученно усмехается, касаясь руками разбитой губы.

– Говоришь «золотая клетка»? К сожалению, нет. Я сбежал.

Меня будто кипятком облили, я отскакиваю от него. Сбежать из дома? Бросить всю свою семью и вот так просто уйти в незнакомый лес? Нарваться на миротворцев и быть исполосованным их плетьми за детскую шалость? Уйти оттуда, где есть пропитание: вкусный пышный хлеб, добыча, которую приносят в пекарню за сдобные булки, деньги и ягоды, добытые на черном рынке?

– Ты сумасшедший! Сунуться в лес, в котором ничего не знаешь, очень глупо! Все вы мальчишки глупые!

– Все вы девчонки зазнайки, – но он тут же улыбается. – Но ты почему-то не такая…

– У тебя руки раздуло. Где ты бродил? – пытаясь не слушать его глупое бормотание, говорю я.

– У озера, – он бессознательно чешет покрытые сукровицей ладони. – Там были дикие ягоды, но я не стал их есть, хотя и был очень голоден. Рядом росла трава, в которую я упал…

– Ты и в траву свалился?

Парень смущенно отводит глаза, а я едва не прыскаю от смеха – медведь и то бы вел себя тише.

– Я бродил по лесу, а потом, когда жара стала невыносимой, попытался найти воду. Нашел. – На щеках у него появляется румянец, а на лбу виднеются хмурящиеся складки. – Я слетел с обрыва прямо в озеро.

Я не выдерживаю. Меня сворачивает пополам, а внутри разрождается дикий хохот. К глазам подкатывают слезинки, вызванные непрерывным смехом над этим неумелым нелепым мальчишкой. Так просто сознаваться в своих неудачах мне порой было бы не по силам, а он вот так просто рассказывает об этом совершенно незнакомому человеку.

Когда смех наконец-то отступает, и я могу дышать ровно, я вскидываю на мальчугана беглый взгляд, боясь, что он обиделся и скрылся в лесной чаще. Но нет – вот он стоит передо мной, слегка разинув рот; из взгляда пропало былое смятение, на смену которому пришло восхищение.

Теперь уже мне приходилось рассматривать ковер из еловых игл.

– Тебе стоит промыть рану, иначе она может загноиться, – резко отрезаю я.

Слова не расходятся у меня с делом, и потому я тут же устремляюсь к возвышающемуся над озером холмику. Мне хотелось бы, чтобы мальчишка пропал так же быстро, как появился, но хруст от его неумелого хождения по земному настилу расходился на многие километры в округ. Я мысленно унимала желание выразить свое недовольство, но когда он в очередной раз оступился, и его нога застряла в ссохшемся бревне, я не выдерживаю и резко выдергиваю из «ловушки», схватив за руку.

– Ты можешь идти чуточку тише?

– Эй, не забывай, кто здесь дочка охотника, а кто сын пекаря! – возмущается Пит.

– Сын пекаря мог бы оставаться дома и почивать на лаврах.

– Дочка охотника могла бы быть повежливее и не говорить о «лаврах», не зная о моей настоящей жизни!

Я умолкаю, и в первые за долгие годы жизни мне становится по-настоящему стыдно: он прав. Я понятия не имела, как он живет. В школе он часто отсиживался на самых последних партах, что-то рисуя; в Шлаке бродил вместе с братьями; в пекарне помогал отцу. Но во всем этом он был частью чего-то, а не самостоятельной личностью: в школе сливался со всей остальной серой массой, на фоне братьев выглядел понурым, а в пекарне исполнял роль собачки на побегушках.

Неожиданно я вспомнила, что Пит постоянно ходил в стеганных рубашках с длинным рукавом. Даже летом, когда все остальные дети Шлака обходились вообще без них, он оставался неизменным своему «стилю».

Я оборачиваюсь к нему и замечаю, что руки его покрыты темно-сизыми свежими синяками. Будь им хоть неделя, они бы стали бледно-зеленого или желтого цвета, но сейчас же выглядели так, будто отметинам нет и дня. Они, как семафор, выглядывали из-под серой рубашонки, наверняка оставшейся после старшего брата.

– Кто тебя так? – указывая на синяки, спрашиваю я.

Пит проследил за моим взглядом и тут же спрятал свои «ярлыки» под рукавами.

– Упал.

– Если хочешь, чтобы я помогла тебе, – отвечай честно.

Он вздыхает и продолжает следовать за мной, но уже наравне.

– Я ослушался, так часто бывает. Ведь маленькие дети – глупые и нередко плюют на родительские комментарии, – говорит он.

– Но ты не ребенок – тебе десять лет, – возражаю я.

– Я хотел сделать матери сюрприз: испечь свой собственный первый торт и украсить его так, как она любит: цветами азалий, роз, а если бы на этот раз вышло, то и орхидей, но, видимо, это была плохая идея…