Голодные Игры: Восставшие из пепла

– Я ваша сопровождающая. Мне не позволено общаться с вами в подобном тоне. Прошу Вас, отпустите меня, – слышу я дрожащий голос Эффи Бряк.

– Черт тебя дери, Эффи! Кто посмел сделать с тобой такое? Отвечай же! – взревел Хеймитч.

Его опьянение исчезает и на место ему приходит животный всепоглощающий страх. Если бы я могла сказать, что видела ментора в таком состоянии прежде; если бы я только могла поверить в то, что это - напускной беспочвенный страх; если бы я только могла оградить их всех от боли…

Цинна. Финник. Прим. Вения. Флавий. Октавия. А теперь еще и Эффи – моя бойкая Эффи – теперь лишенная всех эмоций кроме одной: страха. Я чувствую соленый привкус несдержанных слез на дрожащих губах.

Им все мало. Чтобы не случилось: отныне Сойке не взлететь – не

радоваться дуновению ветра под маховыми перьями, не чувствовать

упругость крыльев, не знать этого пьянящего слова «свобода». Ведь у них есть рычаги, и мне достаточно оглядеться, чтобы увидеть их: Пит,

Хеймитч, Эффи. Да, даже обезумевшая Бряк навсегда останется в моем сердце, и я стану защищать ее так же, как Гейла, маму и одинокую Энни.

Все кончено, Китнисс. Их осталось мало, но они есть – те, кто все так же дороги твоему сердцу. Те, кто исполняют в игре Президента роль нитей, которые, оторвавшись от тела вместе с волокнами веревок, обрывают кусочки тебя самой.

– Я ваша сопровождающая. Мне не позволено отвечать на подобные вопросы. Прошу Вас, не нужно…

– Кто сделал это с тобой? – членораздельно повторяет ментор.

– Хеймитч, – резко обрывает Пит.

Он в одно мгновение возникает рядом с ними, ласково берет всхлипывающую

Эффи под руки и уводит с моих глаз долой. Я слышу его успокаивающие

речи и ощущаю, как уверенность возвращается ко мне: Эффи в надежных руках. Хеймитч остается на месте, разглядывая блестящий пол; отражение блекнет, когда со стола слетает бокал с неопределенной жидкостью и с

надрывным звоном разбивается о серебристую поверхность. Я вижу, как он стискивает челюсть так, что слышен хруст зубов. Когда же ужас отступает, Хеймитч оказывается рядом с баром, который, противореча всем

капитолийским нововведениям, полон разнообразной выпивкой под завязку.

Откупоривая очередную бутыль с «лекарством от всех проблем», он салютует мне и презрительно выдает:

– Добро пожаловать, солнышко. Чувствуй себя как дома.

Ментор уходит, оставляя после себя только слабый запах перегара.

Возможно, я слишком привыкла к нему, чтобы теперь различать горьковатый запах среди давящего на грудь кислорода Капитолия.

Медленно. Шаг за шагом продвигаюсь в сторону своей «бывшей комнаты». Я

чувствую себя, словно после первой Жатвы: дезориентированной, убитой, выпитой до последней капли. С силой толкаю возникшую стеклянную дверь.

Вот она. Комната, в которой начиналась история Сойки-пересмешницы. Комната, в которой я была заключена. Комната, которая теперь казалась мне такой знакомой и такой чужой, как и все теперь в Капитолии. Все то же самое и в то же время иное: до боли отчужденное, будто это все - еще

один кошмар, вернувшийся ко мне из глубин моих воспоминаний об Играх.

С трудом впускаю в легкие ненужный воздух и чувствую, как ноги сами опускают меня на мягкую перину кровати. Мягко – значит, уютно, уютно – значит, комфортно, комфортно – значит, безопасно. Но меня не покидало ощущение, что все это лишь для того, чтобы я поверила этому, доверилась

чувству безопасности. На охоте все звери чувствуют себя свободными,

полными жизни, а в результате их тельца нанизываются на острые

наконечники стрел…

Наконец. Я чувствую ее. В каждом нерве. Она поднимается от сердца, там, где, должно быть, расположена душа. По костям, будто с хрустом ломая их; по венам, ускоряя поток несущейся крови; по телу, пробиваясь дрожью к каждой клетке моего бесполезного туловища.

Она, прежде отступавшая и копившаяся до нужного момента, обрушилась на меня разом. Я не была готова принять ее, чтобы, сжав зубы, перетерпеть

эти сотрясающие тело конвульсии. Но теперь мне уже не страшно – мне

кажется, так люди принимают смерть. Они ощущают себя в полной

безопасности и меланхолии – ведь уже не важно, куда ты попадешь и как хорошо там будет. Ведь ты, так или иначе, умрешь.

Боль. Все, что я слышу – мои собственные сдавленные крики. Все, что я вижу – плывущие перед глазами образы комнаты. Все, что я чувствую – боль. Меня никто не услышит; ощущение дежа вю вдруг красной тряпкой маячит в голове, отвлекая от агонии.

Всего неделю назад я верила в то, что меня найдут мертвой на пороге

собственного дома. Еще раньше я надеялась на то, что умру от голода,

не желая больше принимать бой, на который меня вынуждал мой собственный организм : сражаться – значит, жить, а я не желаю этого. Смерть обходит меня стороной, словно по приказу Сноу и Койн. Они хотят видеть, как я мучаюсь, видя смерть каждого, кто когда-либо был дорог мне.

Но сначала я убью её. Уничтожу. Сантиметр за сантиметром лишу ее тело жизни. Она поплатится за жизнь каждого.

Все, что теперь владеет мной, – жажда мести и ненависть. Я словно

подкошенная, хватаясь за прикроватное «произведение искусства» с таким

прозаичным названием – тумбочка, поднимаюсь на ноги. Уверенность

заглушает боль, но едва ли это поможет мне, и я смогу добраться до

Президентского дворца раньше того, как меня свяжут подоспевшие санитары.

Разум перестал откликаться на мои слабые, но отрезвляющие доводы: я

медленно схожу с ума.

Еще один шаг – нет. Я с грохотом падаю на пол, устеленный таким же

мягким, но уже ярко-оранжевым ковром. Это проклятые ватные ноги. Из горла вырывается сдавленный, похожий на рык раненного зверя крик.

Словно выбираясь из мертвой хватки ковра, я опрокидываю капитолийское «произведение искусства». Вместе с ней на пол падает ваза, усыпая пол

тысячей мелких осколков.

Упираясь руками о настил, встаю. Что-то пульсирующее болезненно ноет в ладонях. Обезумевшие глаза замечают на ковре кровь. Руки превратились в кровавое месиво, но я не замечаю этого. Еще раз я не позволю себе упасть: одержимая идеей мести, я бреду к двери, держась за увешанные картинами стены. И что бы сказали художники, узнай они, как я поступаю с их творчеством?