Голодные Игры: Восставшие из пепла

Тут со стороны кухни раздается гулкий звон посуды. Мое тело, откликаясь на звук, напрягается. Как охотник, я по привычке настораживаю слух, который заметно ослабел после двух сезонов Игр. Персонал? Или возможно та самая Пепельноволосая? Я отскакиваю от окна и в один прыжок оказываюсь около двери.

Коридор наполняется звоном битого стекла. Я вновь замираю. Идея о персонале отпадает, разве что у несчастного есть личное разрешение Президента, на порчу имущества Победителей. Пепельноволосая революционерка, желающая привлечь к себе лишнее внимание?

Я не успеваю ответить себе на эти вопросы, ноги сами несут меня к кухне. Яркие цвета столовой. Черная полутьма коридора, соединяющего ее с кухней. Открытая дверь. Страх. Почему мне страшно? Ведь никто не причинит мне вреда?

Шаг. Выдох. Вдох. Шаг.

– Что ты делаешь? – вырывается у меня.

Пит отрывается от кусочков битой тарелки и виновато улыбается.

– Доброе утро. Я не хотел тебя разбудить, но, кажется, мне не научиться вести себя достаточно тихо…

– Что за пакеты? – в лоб спрашиваю я, заметя их у входа.

– Я решил… Думаю, подготовка к Играм не единственное, что мы можем для них сделать.

Его слова вводят меня в ступор.

Я перевожу взгляд с напарника на стол, усыпанный беловатым налетом рассыпанной субстанции. Это мука. Он собирается печь?!

– Я не уверенна, что это хорошая идея.

– Китнисс, приступов нет с самого моего приезда в Капитолий, хотя поводов для них всегда хватало. Я научился контролировать себя, - уверенно говорит он. – Я сумею удержать его.

Его. Внутри человека, который был мне дорог, живет существо, которое готово в любую секунду прикончить меня. Но на самом деле… На самом деле я чертовски устала решать, думать, анализировать. Я устала принимать боль, как должное, устала отдаваться страху; любые чувства, теперь вызывают только отвращение.

Я пропускаю в легкие побольше воздуха. Выпечка это то, что ему нужно; его оберег от кошмаров. И если очередной приступ накроет его с головой – я буду рядом.

– Вместе? – спрашиваю я.

– Вместе, – после короткой паузы, отвечает Пит.

***

Руки, привыкшие к тяжести лука, плохо вымешивают мягкое, чувствительное, почти живое тесто. Оно сворачивается вокруг моих ладоней, липнет к костяшкам пальцев и, несмотря на ободряющий взгляд Пита, я чувствую, как постепенно сдаю позиции.

Ведь начинали мы на равных: охмор отобрал у него самое дорогое, но, несмотря на это, грубоватые на первый взгляд руки Мелларка, вымешивают тесто с особой нежностью, и зависть пробирает меня. Лукавая зависть. На самом деле, наблюдая за счастливым и сосредоточенным лицом своего напарника, я думаю, что сейчас все его мысли занимают лица просветлевших беженцев, которые увидят лепешки пышного хлеба, сделанные руками настоящего мастера.

Я не замечаю, как за обыденным делом, на второй план уходят важные события: Альянс, Повстанцы, Гейл. Все мое внимание занимает парень напротив – с беззаботной улыбкой, сосредоточенным взглядом, горящими глазами.

Пит смеется. Я смущенно отвожу взгляд.

– Что тебя рассмешило?

– Ты б хотя бы делала вид, что стараешься.

– Но я стараюсь, – вспыхиваю я, – Я просто не создана для этого.

– Это и удивляет. Ты мастерски управляешься с луком, а обычное тесто плавится под твоим взглядом. Возможно, на тридцать процентов это техника, но в остальном это душа.

Он отпускает свой комок теста, который уже превратился в круглые, симметричные лепешки, и подходит ко мне, обхватывая мои запястья. Чувствую комок и по инерции сглатываю его. Теперь это не страх – это тоже стягивающее чувство, подобное морскому узлу, которое застало меня в ванной. Хочу отстраниться, сбросить его руки и бежать без оглядки, в надежде на то, что по дороге разверзнется земля, и я не буду под взглядом лазурных глаз ощущать себя розовощекой фанаткой знаменитого Победителя.

Но его руки по прежнему покоятся на моих; дыхание обжигает мою шею; его тепло, кажется, мне не хватало его.

Китнисс - это Пит. Обновленный силами Капитолия, пахнущий свежей выпечкой, и сладкими пряностями вроде мускуса или корицы. Отстраненно-вежливый, учтивый, но безучастный к тебе и твоим позабытым эмоциям. Под его пальцами оживает хлеб, как некогда оживали витиеватые узоры цветов.

Под его руками оживаешь ты…

И это наше первое знакомство.

– О чем ты думаешь, Китнисс? – спрашивает напарник, разрушая тишину на кухне.

Теплое дыхание Пита обжигает оголенную часть шеи. Я непроизвольно вздрагиваю, сдавливая одну из лепешек слишком сильно.

– Джоанна, – Выпаливаю я, – О Джоанне. На встрече с трибутами она плохо выглядела.

Как можно быть такой дезориентированной? Мой ответ, если и выглядит правдивым, то… Нет. Он не выглядит правдивым – я засыпалась на первом вопросе. Пит продолжает стоять позади меня, направляя мои пальцы, помогая выровнять поверхность теста, которое я изуродовала. Если напарник и смущался, в его поведении это никак не отразилось: невозмутимо спокоен, отстраненно холоден.

Пора бы поучится чему-нибудь у этого парня – самообладания ему не занимать.

– Ты выглядела ничуть не лучше. И знаешь, Китнисс, - он усмехается, – вранье не лучшее из твоих талантов.

– Я не…

– Я знаю, это очень глупо, но тарелка пострадала не только ради того, чтобы ты издевалась над тестом, – улыбается Пит.

Я решительно ничего не понимаю. Лазурные глаза лишились безразличных льдинок отрешенности: в них зародились пляшущие искорки счастья. Его прикосновения мимолетны, почти неосязаемы; напарник обращается со мной так бережно, что я вновь ощущаю себя фарфоровой куклой, в пышном, отделанном кружевами, платье. Мне кажется, он ждет, что я рассыплюсь на мелкие части, а линии белесых шрамов разойдутся, выпуская наружу алую жидкость.

– Я хотел поговорить с тобой, – наконец говорит он виновато, – Не хотелось тебя будить, но…

Я молчу. Даю собеседнику время, подражая ему самому.

– Я долгое время наблюдал за тобой, и честно сказать, до сих пор не могу понять, почему ты согласилась на то, чтобы вернуться со мной в Капитолий…

– У меня не было выбора, – безразлично отвечаю я.

– Нет, Китнисс. Выбор есть всегда. Особенно для такого влиятельного ныне символа восстания. Честно говоря, я ожидал того, что ты откажешься от предложения Плутарха, предпочитая спасению спокойствие. Любой на твоем месте поступил бы так же: тот ужас, что ты пережила за несколько месяцев моего отсутствие в Двенадцатом, нельзя назвать ничем другим кроме, как адом наяву. Потеря за потерей, смерть за смертью - разве человек может стерпеть подобное?

Мои руки холодеют, когда он, словно вердикт, зачитывает всю мою жизнь. Смерть за смертью; боль ради боли; одиночество в обмен на жизнь. Слышать правду из уст другого человека, намного страшнее, чем осознавать ее самому, воспринимая реальность как неизбежную данность. Пит замечает перемены в моем поведении и размыкает наши руки, будто освобождаясь.

– Только с тобой я честен до конца. Если ты хочешь, чтобы я остановился – только…

– Нет, – резко бросаю я, – Просто говори то, что должен.