Голос блокадного Ленинграда

Октябрь 1941

Новогодний тост

В еще невиданном уборе завьюженный огромный дот — так Ленинград — гвардеец-город — встречает этот Новый год. Как беден стол, как меркнут свечи! Но я клянусь — мы никогда правдивей и теплее встречи не знали в прежние года. Мы, испытавшие блокаду, все муки ратного труда, друг другу счастья и отрады желаем так, как никогда. С безмерным мужеством и страстью ведущие неравный бой, мы знаем, что такое счастье, что значит верность и любовь. Так выше головы и чаши с глотком вина — мы пьем его за человеческое наше незыблемое торжество! За Армию — красу и гордость планеты страждущей земной. За наш угрюмый, темный город, втройне любимый и родной. Мы в чаянье тепла и света глядим в грядущее в упор… За горе, гибель и позор врага! За жизнь! За власть Советов!

31 декабря 1941

29 января 1942 года

Памяти друга и мужа Николая Степановича Молчанова

Отчаяния мало. Скорби мало. О, поскорей отбыть проклятый срок! А ты своей любовью небывалой меня на жизнь и мужество обрек. Зачем, зачем? Мне даже не баюкать, не пеленать ребенка твоего. Мне на земле всего желанней мука и немота понятнее всего. Ничьих забот, ничьей любви не надо. Теперь одно всего нужнее мне: над братскою могилой Ленинграда в молчании стоять, оцепенев. И разве для меня победы будут? В чем утешение себе найду?! Пускай меня оставят и забудут. Я буду жить одна — везде и всюду в твоем последнем пасмурном бреду… Но ты хотел, чтоб я живых любила. Но ты хотел, чтоб я жила. Жила всей человеческой и женской силой. Чтоб всю ее истратила дотла. На песни. На пустячные желанья. На страсть и ревность — пусть придет другой. На радость. На тягчайшие страданья с единственною русскою землей. Ну что ж, пусть будет так…

Январь 1942

Армия

Мне скажут — Армия… Я вспомню день — зимой, январский день сорок второго года. Моя подруга шла с детьми домой — они несли с реки в бутылках воду. Их путь был страшен, хоть и недалек. И подошел к ним человек в шинели, взглянул — и вынул хлебный свой паек, трехсотграммовый, весь обледенелый. И разломил, и детям дал чужим, и постоял, пока они поели. И мать рукою серою, как дым, дотронулась до рукава шинели. Дотронулась, не посветлев в лице… Не ведал мир движенья благодарней! Мы знали всё о жизни наших армий, стоявших с нами в городе, в кольце. …Они расстались. Мать пошла направо, боец вперед — по снегу и по льду. Он шел на фронт, за Нарвскую заставу, от голода качаясь на ходу. Он шел на фронт, мучительно палим стыдом отца, мужчины и солдата: огромный город умирал за ним в седых лучах январского заката. Он шел на фронт, одолевая бред, все время помня — нет, не помня — зная, что женщина глядит ему вослед, благодаря его, не укоряя. Он снег глотал, он чувствовал с досадой, что слишком тяжелеет автомат, добрел до фронта и пополз в засаду на истребленье вражеских солдат… …Теперь ты понимаешь — почему нет Армии на всей земле любимей, нет преданней ее народу своему, великодушней и непобедимей!

Январь 1942

Февральский дневник

I Был день как день. Ко мне пришла подруга, не плача, рассказала, что вчера единственного схоронила друга, и мы молчали с нею до утра. Какие ж я могла найти слова, я тоже — ленинградская вдова. Мы съели хлеб, что был отложен на день, в один платок закутались вдвоем, и тихо-тихо стало в Ленинграде. Один, стуча, трудился метроном… И стыли ноги, и томилась свечка. Вокруг ее слепого огонька образовалось лунное колечко, похожее на радугу слегка. Когда немного посветлело небо, мы вместе вышли за водой и хлебом и услыхали дальней канонады рыдающий, тяжелый, мерный гул: то Армия рвала кольцо блокады, вела огонь по нашему врагу. II А город был в дремучий убран иней. Уездные сугробы, тишина… Не отыскать в снегах трамвайных линий, одних полозьев жалоба слышна. Скрипят, скрипят по Невскому полозья. На детских санках, узеньких, смешных, в кастрюльках воду голубую возят, дрова и скарб, умерших и больных… Так с декабря кочуют горожане за много верст, в густой туманной мгле, в глуши слепых, обледеневших зданий отыскивая угол потеплей. Вот женщина ведет куда-то мужа. Седая полумаска на лице, в руках бидончик — это суп на ужин. Свистят снаряды, свирепеет стужа… — Товарищи, мы в огненном кольце. А девушка с лицом заиндевелым, упрямо стиснув почерневший рот, завернутое в одеяло тело на Охтинское кладбище везет. Везет, качаясь, — к вечеру добраться б… Глаза бесстрастно смотрят в темноту. Скинь шапку, гражданин! Провозят ленинградца, погибшего на боевом посту. Скрипят полозья в городе, скрипят… Как многих нам уже недосчитаться! Но мы не плачем: правду говорят, что слезы вымерзли у ленинградцев. Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало. Нам ненависть заплакать не дает. Нам ненависть залогом жизни стала: объединяет, греет и ведет. О том, чтоб не прощала, не щадила, чтоб мстила, мстила, мстила, как могу, ко мне взывает братская могила на Охтинском, на правом берегу. III Как мы в ту ночь молчали, как молчали… Но я должна, мне надо говорить с тобой, сестра по гневу и печали: прозрачны мысли и душа горит. Уже страданьям нашим не найти ни меры, ни названья, ни сравненья. Но мы в конце тернистого пути и знаем — близок день освобожденья. — Наверно, будет грозный этот день давно забытой радостью отмечен: наверное, огонь дадут везде, во все дома дадут, на целый вечер. Двойною жизнью мы сейчас живем: в кольце, во мраке, в голоде, в печали мы дышим завтрашним, свободным, щедрым днем, мы этот день уже завоевали. IV Враги ломились в город наш свободный, крошились камни городских ворот… Но вышел на проспект Международный вооруженный трудовой народ. Он шел с бессмертным возгласом в груди: — Умрем, но Красный Питер не сдадим!.. Красногвардейцы, вспомнив о былом, формировали новые отряды, и собирал бутылки каждый дом и собственную строил баррикаду. И вот за это долгими ночами пытал нас враг железом и огнем… — Ты сдашься, струсишь, — бомбы нам кричали,— забьешься в землю, упадешь ничком. Дрожа, запросят плена, как пощады, не только люди — камни Ленинграда! Но мы стояли на высоких крышах с закинутою к небу головой, не покидали хрупких наших вышек, лопату сжав немеющей рукой. …Настанет день, и, радуясь, спеша, еще печальных не убрав развалин, мы будем так наш город украшать, как люди никогда не украшали. И вот тогда на самом стройном зданье, лицом к восходу солнца самого, поставим мраморное изваянье простого труженика ПВО. Пускай стоит, всегда зарей объятый, так, как стоял, держа неравный бой: с закинутою к небу головой, с единственным оружием — лопатой. V О древнее орудие земное, лопата, верная сестра земли! Какой мы путь немыслимый с тобою от баррикад до кладбища прошли. Мне и самой порою не понять всего, что выдержали мы с тобою… Пройдя сквозь пытки страха и огня, мы выдержали испытанье боем. И каждый, защищавший Ленинград, вложивший руку в пламенные раны, не просто горожанин, а солдат, по мужеству подобный ветерану. Но тот, кто не жил с нами, — не поверит, что в сотни раз почетней и трудней в блокаде, в окруженье палачей не превратиться в оборотня, в зверя… ………….. VI Я никогда героем не была, не жаждала ни славы, ни награды. Дыша одним дыханьем с Ленинградом, я не геройствовала, а жила. И не хвалюсь я тем, что в дни блокады не изменяла радости земной, что как роса сияла эта радость, угрюмо озаренная войной. И если чем-нибудь могу гордиться, то, как и все друзья мои вокруг, горжусь, что до сих пор могу трудиться, не складывая ослабевших рук. Горжусь, что в эти дни, как никогда, мы знали вдохновение труда. В грязи, во мраке, в голоде, в печали, где смерть как тень тащилась по пятам, такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною дышали, что внуки позавидовали б нам. О да, мы счастье страшное открыли — достойно не воспетое пока,— когда последней коркою делились, последнею щепоткой табака; когда вели полночные беседы у бедного и дымного огня, как будем жить, когда придет победа, всю нашу жизнь по-новому ценя. И ты, мой друг, ты даже в годы мира, как полдень жизни, будешь вспоминать дом на проспекте Красных Командиров, где тлел огонь и дуло от окна. Ты выпрямишься, вновь, как нынче, молод. Ликуя, плача, сердце позовет и эту тьму, и голос мой, и холод, и баррикаду около ворот. Да здравствует, да царствует всегда простая человеческая радость, основа обороны и труда, бессмертие и сила Ленинграда! Да здравствует суровый и спокойный, глядевший смерти в самое лицо, удушливое вынесший кольцо как Человек, как Труженик, как Воин! Сестра моя, товарищ, друг и брат, ведь это мы, крещенные блокадой! Нас вместе называют — Ленинград, и шар земной гордится Ленинградом. Двойною жизнью мы сейчас живем: в кольце и стуже, в голоде, в печали, мы дышим завтрашним, счастливым, щедрым днем,— мы сами этот день завоевали. И ночь ли будет, утро или вечер, но в этот день мы встанем и пойдем воительнице-армии навстречу в освобожденном городе своем. Мы выйдем без цветов, в помятых касках, в тяжелых ватниках, в промерзших полумасках, как равные, приветствуя войска. И, крылья мечевидные расправив, над нами встанет бронзовая Слава, держа венок в обугленных руках.

Январь — февраль 1942

Ленинградке

Еще тебе такие песни сложат, Так воспоют твой облик и дела, Что ты, наверно, скажешь: — Не похоже. Я проще, я угрюмее была. Мне часто было страшно и тоскливо, Меня т>эмил войны кровавый путь, Я не мечтала даже стать счастливой, Мне одного хотелось: отдохнуть… Да, отдохнуть ото всего на свете — От поисков тепла, жилья, еды. От жалости к своим исчахшим детям, От вечного предчувствия беды, От страха за того, кто мне не пишет (Увижу ли его когда-нибудь), От свиста бомб над беззащитной крышей, От мужества и гнева отдохнуть. Но я в печальном городе осталась Хозяйкой и служанкой для тою. Чтобы сберечь огонь и жизнь его. И я жила, преодолев усталость. Я даже пела иногда. Трудилась. С людьми делилась солью и водой. Я плакала, когда могла. Бранилась С моей соседкой. Бредила едой. И день за днем лицо мое темнело, Седины появились на висках. Зато, привычная к любому делу, Почти железной сделалась рука. Смотри, как цепки пальцы и грубы! Я рвы на ближних подступах копала, Сколачивала жесткие гробы И малым детям раны бинтовала… И не проходят даром эти дни, Неистребим свинцовый их осадок: Сама печаль, сама война глядит Познавшими глазами ленинградок. Зачем же ты меня изобразил Такой отважной и такой прекрасной, Как женщину в расцвете лучших сил, С улыбкой горделивою и ясной? Но, не приняв суровых укоризн, Художник скажет с гордостью, с отрадой: — Затем, что ты — сама любовь и жизнь, Бесстрашие и слава Ленинграда!

8 марта 1942

Дорога на фронт

…Мы шли на фронт по улицам знакомым, припоминали каждую, как сон: вот палисад отеческого дома, здесь жил, шумя, огромный добрый клен. Он в форточки тянулся к нам весною, прохладный, глянцевитый поутру. Но этой темной ледяной зимою и ты погиб, зеленый шумный друг. Зияют окна вымершего дома. Гнездо мое, что сделали с тобой! Разбиты стены старого райкома, его крылечко с кимовской звездой. Я шла на фронт сквозь детство — той дорогой, которой в школу бегала давно. Я шла сквозь юность, сквозь ее тревогу, сквозь счастие свое — перед войной. Я шла сквозь хмурое людское горе — пожарища, развалины, гробы… Сквозь новый, только возникавший город, где здания прекрасны и грубы. Я шла сквозь жизнь, сведя до боли пальцы. Твердил мне путь давнишний и прямой: — Иди. Не береги себя. Не сжалься, не плачь, не умиляйся над собой. И вот — река, лачуги, ветер жесткий, челны рыбачьи, дымный горизонт, землянка у газетного киоска — наш ленинградский неприступный фронт. Да. Знаю. Все, что с детства в нас горело, все, что в душе болит, поет, живет,— все шло к тебе, торжественная зрелость, на этот фронт у городских ворот. Ты нелегка — я это тоже знаю, но все равно — пути другого нет. Благодарю ж тебя, благословляю, жестокий мой, короткий мой расцвет, за то, что я сильнее, и спокойней, и терпеливей стала во сто крат и всею жизнью защищать достойна великий город жизни — Ленинград.

Май 1942

«Нам от тебя теперь не оторваться…»

Нам от тебя теперь не оторваться. Одною небывалою борьбой, Одной неповторимою судьбой Мы все отмечены. Мы — ленинградцы. Нам от тебя теперь не оторваться: Куда бы нас ни повела война — Твоею жизнию душа полна И мы везде и всюду — ленинградцы. Нас по улыбке узнают: нечастой, Но дружелюбной, ясной и простой. По вере в жизнь. По страшной жажде счастья. По доблестной привычке трудовой. Мы не кичимся буднями своими: Наш путь угрюм и ноша нелегка, Но знаем, что завоевали имя, Которое останется в веках. Да будет наше сумрачное братство Отрадой мира лучшею — навек, Чтоб даже в будущем по ленинградцам Равнялся самый смелый человек. Да будет сердце счастьем озаряться У каждого, кому проговорят: — Ты любишь так, как любят ленинградцы… Да будет мерой чести Ленинград. Да будет он любви бездонной мерой И силы человеческой живой, Чтоб в миг сомнения, как символ веры, Твердили имя верное его. Нам от него теперь не оторваться: Куда бы нас ни повела война — Его величием душа полна, И мы везде и всюду — ленинградцы.

Апрель 1942

Ленинградская поэма

I Я как рубеж запомню вечер: декабрь, безогненная мгла, я хлеб в руке домой несла, и вдруг соседка мне навстречу. — Сменяй на платье, — говорит,— менять не хочешь — дай по дружбе. Десятый день, как дочь лежит. Не хороню. Ей гробик нужен. Его за хлеб сколотят нам. Отдай. Ведь ты сама рожала…— И я сказала: — Не отдам.— И бедный ломоть крепче сжала. — Отдай, — она просила, — ты сама ребенка хоронила. Я принесла тогда цветы, чтоб ты украсила могилу.— …Как будто на краю земли, одни, во мгле, в жестокой схватке, две женщины, мы рядом шли, две матери, две ленинградки. И, одержимая, она молила долго, горько, робко. И сил хватило у меня не уступить мой хлеб на гробик. И сил хватило — привести ее к себе, шепнув угрюмо: — На, съешь кусочек, съешь… прости! Мне для живых не жаль — не думай.— …Прожив декабрь, январь, февраль, я повторяю с дрожью счастья: мне ничего живым не жаль — ни слез, ни радости, ни страсти. Перед лицом твоим, Война, я поднимаю клятву эту, как вечной жизни эстафету, что мне друзьями вручена. Их множество — друзей моих, друзей родного Ленинграда. О, мы задохлись бы без них в мучительном кольце блокады. II ……….. ……….. III О да — и н а ч е н е м о г л и ни те бойцы, ни те шоферы, когда грузовики вели по озеру в голодный город. Холодный ровный свет луны, снега сияют исступленно, и со стеклянной вышины врагу отчетливо видны внизу идущие колонны. И воет, воет небосвод, и свищет воздух, и скрежещет, под бомбами ломаясь, лед, и озеро в воронки плещет. Но вражеской бомбежки хуже, еще мучительней и злей — сорокаградусная стужа, владычащая на земле. Казалось — солнце не взойдет. Навеки ночь в застывших звездах, навеки лунный снег, и лед, и голубой свистящий воздух. Казалось, что конец земли… Но сквозь остывшую планету на Ленинград машины шли: он жив еще. Он рядом где-то. На Ленинград, на Ленинград! Там на два дня осталось хлеба, там матери под темным небом толпой у булочной стоят, и дрогнут, и молчат, и ждут, прислушиваются тревожно: — К заре, сказали, привезут… — Гражданочки, держаться можно…— И было так: на всем ходу машина задняя осела. Шофер вскочил, шофер на льду. — Ну, так и есть — мотор заело. Ремонт на пять минут, пустяк. Поломка эта — не угроза, да рук не разогнуть никак: их на руле свело морозом. Чуть разогнешь — опять сведет. Стоять? А хлеб? Других дождаться? А хлеб — две тонны? Он спасет шестнадцать тысяч ленинградцев.— И вот — в бензине руки он смочил, поджег их от мотора, и быстро двинулся ремонт в пылающих руках шофера. Вперед! Как ноют волдыри, примерзли к варежкам ладони. Но он доставит хлеб, пригонит к хлебопекарне до зари. Шестнадцать тысяч матерей пайки получат на заре — сто двадцать пять блокадных грамм с огнем и кровью пополам. …О, мы познали в декабре — не зря «священным даром» назван обычный хлеб, и тяжкий грех — хотя бы крошку бросить наземь: таким людским страданьем он, такой большой любовью братской для нас отныне освящен, наш хлеб насущный, ленинградский. IV Дорогой жизни шел к нам хлеб, дорогой дружбы многих к многим. Еще не знают на земле страшней и радостней дороги. И я навек тобой горда, сестра моя, москвичка Маша, за твой февральский путь сюда, в блокаду к нам, дорогой нашей. Золотоглаза и строга, как прутик, тоненькая станом, в огромных русских сапогах, в чужом тулупчике, с наганом,— и ты рвалась сквозь смерть и лед, как все, тревогой одержима,— моя отчизна, мой народ, великодушный и любимый. И ты вела машину к нам, подарков полную до края. Ты знала — я теперь одна, мой муж погиб, я голодаю. Но то же, то же, что со мной, со всеми сделала блокада. И для тебя слились в одно и я и горе Ленинграда. И, ночью плача за меня, ты забирала на рассветах в освобожденных деревнях посылки, письма и приветы. Записывала: «Не забыть: деревня Хохрино. Петровы. Зайти на Мойку сто один к родным. Сказать, что все здоровы, что Митю долго мучил враг, но мальчик жив, хоть очень слабый…» О страшном плене до утра тебе рассказывали бабы и лук сбирали по дворам, в холодных, разоренных хатах: — На, питерцам свезешь, сестра. Проси прощенья — чем богаты…— И ты рвалась — вперед, вперед, как луч, с неодолимой силой. Моя отчизна, мой народ, родная кровь моя, — спасибо! V ……….. …. …… VI Вот так, исполнены любви, из-за кольца, из тьмы разлуки друзья твердили нам: «Живи!», друзья протягивали руки. Оледеневшие, в огне, в крови, пронизанные светом, они вручили вам и мне единой жизни эстафету. Безмерно счастие мое. Спокойно говорю в ответ им: — Друзья, мы приняли ее, мы держим вашу эстафету. Мы с ней прошли сквозь дни зимы. В давящей мгле ее терзаний всей силой сердца жили мы, всем светом творческих дерзаний. Да, мы не скроем: в эти дни мы ели землю, клей, ремни; но, съев похлебку из ремней, вставал к станку упрямый мастер, чтобы точить орудий части, необходимые войне. Но он точил, пока рука могла производить движенья. И если падал — у станка, как падает солдат в сраженье. И люди слушали стихи, как никогда, — с глубокой верой, в квартирах черных, как пещеры, у репродукторов глухих. И обмерзающей рукой, перед коптилкой, в стуже адской, гравировал гравер седой особый орден — ленинградский. Колючей проволокой он, как будто бы венцом терновым, кругом — по краю — обведен, блокады символом суровым. В кольце, плечом к плечу, втроем — ребенок, женщина, мужчина, под бомбами, как под дождем, стоят, глаза к зениту вскинув. И надпись сердцу дорога,— она гласит не о награде, она спокойна и строга: «Я жил зимою в Ленинграде». Так дрались мы за рубежи твои, возлюбленная Жизнь! И я, как вы, — упряма, зла,— за них сражалась, как умела. Душа, крепясь, превозмогла предательскую немощь тела. И я утрату понесла. К ней не притронусь даже словом — такая боль… И я смогла, как вы, подняться к жизни снова. Затем, чтоб вновь и вновь сражаться за жизнь. Носитель смерти, враг — опять над каждым ленинградцем заносит кованый кулак. Но, не волнуясь, не боясь, гляжу в глаза грядущим схваткам: ведь ты со мной, страна моя, и я недаром — ленинградка. Так, с эстафетой вечной жизни, тобой врученною, отчизна, иду с тобой путем единым, во имя мира твоего, во имя будущего сына и светлой песни для него. Для дальней полночи счастливой ее, заветную мою, сложила я нетерпеливо сейчас, в блокаде и в бою. Не за нее ль идет война? Не за нее ли ленинградцам еще бороться, и мужаться, и мстить без меры? Вот она: — Здравствуй, крестник красных командиров, милый вестник, вестник мира… Сны тебе спокойные приснятся битвы стихли на земле ночной. Люди неба больше не боятся, неба, озаренного луной. В синей-синей глубине эфира молодые облака плывут. Над могилой красных командиров мудрые терновники цветут. Ты проснешься на земле цветущей, вставшей не для боя — для труда. Ты услышишь ласточек поющих: ласточки вернулись в города. Гнезда вьют они — и не боятся! Вьют в стене пробитой, под окном: крепче будет гнездышко держаться, люди больше не покинут дом. Так чиста теперь людская радость, точно к миру прикоснулась вновь. Здравствуй, сын мой, жизнь моя, награда, здравствуй, победившая любовь!

Июнь — июль 1942

Севастополю

О, скорбная весть — Севастополь оставлен… Товарищи, встать, как один, перед ним, пред городом мужества, городом славы, пред городом — доблестным братом твоим! Но мы не хотим и не будем прощаться с тобой, не смирившийся город-солдат: ты жив, ты в сердцах москвичей, сталинградцев, дыханье твое бережет Ленинград. Мы знаем, на всех пламенеющих тропах, со всеми, кто бьет ненавистных врагов, идет Севастополь, родной Севастополь, и кровь и огонь от его берегов… Промчится година железа и горя, мы кончим победою наши бои,— у теплого моря, у синего моря он встанет опять из развалин своих. Нет, только не плачь, — мы не чтим его память, и этой минуты великая тишь затем, чтоб сказать: — Севастополь, ты с нами! Ты с нами, ты бьешься, ты победишь.

3 июля 1942

«…Третья зона, дачный полустанок…»

…Третья зона, дачный полустанок, у перрона — тихая сосна. Дым, туман, струна звенит в тумане, невидимкою звенит струна. Здесь шумел когда-то детский лагерь на веселых ситцевых полях… Всю в ромашках, в пионерских флагах, как тебя любила я, земля! Это фронт сегодня. Сотня метров до того, кто смерть готовит мне. Но сегодня — тихо. Даже ветра нет совсем. Легко звучать струне. И звенит, звенит струна в тумане… Светлая, невидимая, пой! Как ты плачешь, радуешься, манишь, кто тебе поведал, что со мной? Мне сегодня радостно до боли, я сама не знаю — отчего. Дышит сердце небывалой волей, силою расцвета своего. Знаю, смерти нет: не подкрадется, не задушит медленно она,— просто жизнь сверкнет и оборвется, точно песней полная струна. …Как сегодня тихо здесь, на фронте. Вот среди развалин, над трубой, узкий месяц встал на горизонте, деревенский месяц молодой. И звенит, звенит струна в тумане, о великой радости моля… Всю в крови, в тяжелых, ржавых ранах, я люблю, люблю тебя, земля!

1942

Август 1942 года

Август 1942 года. Страна

преодолевает второе фашист-

ское наступление: немцы подо-

шли к Волге, Сталинграду,

ползут по Кавказу, готовят

новый штурм Ленинграда.

Печаль войны все тяжелей, все глубже, все горестней в моем родном краю. Бывает, спросишь собственную душу: — Ну, как ты, что? — И слышишь: — Устаю…— Но не вини за горькое признанье души своей и не пугайся, нет. Она такое приняла страданье за этот год, что хватит на сто лет. И только вспомни, вспомни сорок первый: неудержимо двигался фашист, а разве — хоть на миг — ослабла вера не на словах, а в глубине души? Нет. Боль и стыд нежданных поражений твоя душа сполна перенесла и на путях печальных отступлений невиданную твердость обрела. …И вот — опять… О, сводки с юга, утром! Как будто бы клещами душу рвут. Почти с молитвой смотришь в репродуктор: — Скажи, что Грозного не отдадут! — Скажи, скажи, что снова стала нашей Кубань, Ростов и пламенный Донбасс. — Скажи, что англичане от Ламанша рванулись на Германию сейчас! — …Но как полынью горем сводки дышат. Встань и скажи себе, с трудом дыша: — Ты, может быть, еще не то услышишь, и все должна перенести душа. Ты устаешь? Ты вся в рубцах и ранах? Все так. Но вот сейчас, наедине, не людям — мне клянись, что не устанешь, пока твое Отечество в огне. Ты русская— дыханьем, кровью, думой. В тебе соединились не вчера мужицкое терпенье Аввакума и царская неистовость Петра… …Такая, отграненная упорством, твоя душа нужна твоей земле… Единоборство? — Пусть единоборство! Мужайся, стой, крепись и — одолей.