Голос блокадного Ленинграда

III

И вновь дорога нежилая дымит и вьется предо мной. Шофер, уныло напевая, качает буйной головой. Ну что ж, споем, товарищ, вместе. Печаль друзей поет во мне. А ты тоскуешь о невесте, живущей в дальней стороне. За восемь тысяч километров, в России, в тихом городке, она стоит под вешним ветром в цветном платочке, налегке. Она стоит, глотая слезы, ромашку щиплет наугад. Над нею русские березы в сережках розовых шумят… Ну, пой еще. Еще страшнее терзайся приступом тоски… Давно ведь меж тобой и ею легли разлучные пески. Пески горючие, а горы стоячие, а рек не счесть, и самолет домчит не скоро твою — загаданную — весть. Ну, пой, ну, плачь. Мы песню эту осушим вместе до конца за то, о чем еще не спето,— за наши горькие сердца.

IV

И снова ночь… Молчит пустыня, библейский мрак плывет кругом. Нависло небо. Воздух стынет. Тушканчики стоят торчком. Стоят, как столпнички. Порою блеснут звериные глаза зеленой искоркой суровой, и робко вздрогнут тормоза. Кто тихо гонится за нами? Чья тень мелькнула вдалеке? Кто пролетел, свистя крылами, и крикнул в страхе и тоске? И вдруг негаданно-нежданно возникло здание… Вошли. Прими под крылья, кров желанный, усталых путников земли. Но где же мы? В дощатой зале мерцает лампы свет убогий… Друзья мои, мы на вокзале еще неведомой дороги. Уже бобыль, джерши-начальник, без удивленья встретил нас, нам жестяной выносит чайник и начинает плавный сказ. И вот уже родной, знакомый легенды воздух нас объял. Мы у себя. Мы дома, дома. Мы произносим: «Наш вокзал». Дрема томит… Колдует повесть… Шуршит на станции ковыль… Мы спим… А утром встретим поезд, неописуемый как быль. Он мчит с оранжевым султаном, в пару, в росе, неукротим, и разноцветные барханы летят, как всадники, за ним.

V

Какой сентябрь! Туман и трепет, багрец и бронза — Ленинград! А те пути, рассветы, степи — семь лет, семь лет тому назад. Как, только семь? Увы, как много! Не удержать, не возвратить ту ночь, ту юность, ту дорогу, а только в памяти хранить, где караван, звездой ведомый, к младенцу городу идет и в плоских ящиках с соломой стекло прозрачное несет. Где не было границ доверью себе, природе и друзьям, где ты легендою, поверьем невольно становился сам. …Так есть уже воспоминанья у поколенья моего? Свои обычаи, преданья, особый облик у него? Строители и пилигримы, мы не забудем ни о чем: по всем путям, трудясь, прошли мы, везде отыскивали дом. Он был необжитой, просторный… Вот отеплили мы его всей молодостью, всем упорным гореньем сердца своего. А мы — как прежде, мы бродяги! Мы сердцем поняли с тех дней, что к неизведанному тяга всего правдивей и сильней. И в возмужалом постоянстве, одной мечте верны всегда, мы, как и прежде, жаждем странствий, дорог, открытых для труда. О, бесприютные рассветы! Все ново, дико, незнакомо… Проснешься утром — кто ты? где ты? Ты — на земле. Ты дома. Дома.

1939

Ласточки над обрывом

…О, домовитая ласточка,

О, милосизая птичка!

Г. Державин

1

Пришла к тому обрыву, судьбе взглянуть в глаза. Вот здесь была счастливой я много лет назад… Морская даль синела, и бронзов был закат. Трава чуть-чуть свистела, как много лет назад. И так же пахло мятой, и плакали стрижи… Но чем свои утраты, чем выкуплю — скажи? Не выкупить, не вымолить и снова не начать. Проклятия не вымолвить. Припомнить и — молчать. Так тихо я сидела, закрыв лицо платком, что ласточка задела плечо мое крылом…

2

Стремясь с безумной высоты, задела ласточка плечо мне. А я подумала, что ты рукой коснулся, что-то вспомнив. И обернулась я к тебе, забыв обиды и смятенье, прощая все своей судьбе за легкое прикосновенье.

3

Как обрадовалась я твоему прикосновенью, ласточка, судьба моя, трепет, дерзость, искушенье! Точно встала я с земли, снова миру улыбнулась. Точно крылья проросли там, где ты крылом коснулась.

1940

Ирэне Гурской

Им снится лес — я знаю, знаю! Мне тоже снилась год подряд дорога дальняя лесная, лесной узорчатый закат. Мне снилось — я иду на в о л е, в живой и мудрой тишине. Ольха колдует, никнут ели, струится солнце по сосне… А всех милей — листва березы. И вот — не властны над душой ни гнев, ни счастие, ни слезы, но только в о л я и п о к о й. Им снится лес — зеленый, мудрый, березовый и молодой, родник безродный, мостик узкий, замшелый камень над водой… Им снится лес — я знаю, знаю! Вот почему, считая дни, я так же по ночам стенаю и так же плачу, как они.

Весна 1940

Песня

Знаю, чем меня пленила жизнь моя, красавица,— одарила страшной силой, что самой не справиться. Не скупилась на нее ни в любви, ни в бедах я,— сердце щедрое мое осуждали, бедные. Где ж им счастье разгадать ни за что, без жалости все, что было, вдруг отдать до последней малости. Я себя не берегла, я друзей не мучила… Разлетелись сокола… Что же, может, к лучшему? Елка, елка, елочка, вершинка — что иголочка, после милого осталась только поговорочка. Знаю, знаю, чем пленила жизнь моя, красавица,— силой, силой, страшной силой. Ей самой не справиться.

1940

" Что я делаю?! Отпускаю "

Что я делаю?! Отпускаю завоеванного, одного, от самой себя отрекаюсь, от дыхания своего… Не тебя ль своею судьбою называла сама, любя? Настигала быстрой ходьбою, песней вымолила тебя? Краем света, каменной кромкой поднебесных горных хребтов, пограничных ночей потемками нас завязывала любовь… Так работали, так скитались неразлучные — ты да я, что завистники любовались и завидовали друзья…

1940

" Это все неправда. Ты любим. "

Это все неправда. Ты любим. Ты навек останешься моим. Ничего тебе я не прощу. Милых рук твоих не отпущу. А тебе меня не оттолкнуть, даже негодуя и скорбя. Как я вижу твой тернистый путь, скрытый, неизвестный для тебя. Только мне под силу, чтоб идти — мне — с тобой по твоему пути…

1940

«Не может быть, чтоб жили мы напрасно!..»

..Врубелевский Демон год от

года тускнеет, погасает, так

как он написан бронзовыми

красками, которые трудно

удержать…

Не может быть, чтоб жили мы напрасно! Вот, обернувшись к юности, кричу: — Ты с нами! Ты безумна! Ты прекрасна! Ты, горнему подобная лучу! . . . Так — далеко, в картинной галерее,— тускнеет Демон, сброшенный с высот. И лишь зари обломок, не тускнея, в его венце поверженном цветет. И чем темнее бронзовые перья, тем ярче свет невидимой зари как знак Мечты, Возмездья и Доверья над взором несмирившимся горит…

1940

Молодость

…Вот когда я тебя воспою, назову дорогою подругою, юность канувшую мою, быстроногую, тонкорукую. О, заставских черемух плен, комсомольский райком в палисаде, звон гитар у кладбищенских стен, по кустарникам звезды в засаде! Не уйти, не раздать, не избыть этот гнет молодого томленья, это грозное чувство судьбы, так похожее на вдохновенье. Ты мерещилась всюду, судьба: в порыжелом военном плакате, в бурном, взрывчатом слове «борьба», в одиночестве на закате. Как пушисты весной тополя, как бессонницы неодолимы, как близка на рассвете земля, а друзья далеки и любимы. А любовь? Как воздух и свет, как дыхание — всюду с тобою, нет конца ей, выхода нет,— о, крыло ее голубое! Вот когда я тебя воспою, назову дорогою подругою, юность канувшую мою, быстроногую, тонкорукую…