Голосую за любовь
Шрифт:
У меня на этот счет еще не сложилось какого-либо определенного мнения, и это было глупо. Мне ужасно хотелось смыться из нашего городка, теперь представляется случай — и что? Я сам не знал — нужно мне это? Или не нужно?
Мы шли за баронессой, а она не умолкая талдычила одно и то же, что действительно прежде была настоящей баронессой, да и теперь, мол, она тоже баронесса, хотя после окончания войны бароны перестали существовать, а вся страна направилась в социализм. Мать Атамана никак не могла примириться с мыслью, что из-за этого социализма ей придется расстаться более чем с десятью гектарами земли, не был согласен с этим и его дед, почему однажды утром его обнаружили в пылающей конюшне вместе со своими лошадьми, которых он не хотел отдавать.
Нас с Атаманом тогда
— Не знаю, что тебе сказать, Атаман! — я даже развел руками, и он посмотрел на меня так, как смотрят, к примеру, на клопа. Мы по-прежнему плелись за баронессой, а за нами увязался миллион всяких шкетов. Из окон домов доносился звон ложек. Действительно, был уже полдень, и мой желудок это прекрасно чувствовал. То есть он пытался довести это до моего сведения. Но я не обращал на него никакого внимания. Подумаешь, желудок! Я размышлял о кишках: у льва они намного короче моих, зато у овцы ими набито все брюхо. Я не испытывал никакой охоты превратиться в овцу, но и царем зверей быть не мог.
Тиса казалась огромной каплей ртути: светлая, вздрагивающая, расплавленная на солнце. На борту парома, который лет десять назад, после постройки моста, навечно пришвартовали к берегу, сидела похожая на кошку одноклассница Весны, впрочем, и двигалась она как-то по-кошачьи. Когда баронесса взошла на паром, девчонка перестала болтать ногами, вытащила их из воды и взглянула на нас.
— Не бойся, Весна не протреплется!
— Понятно, — ответил я, — но отец и без нее все узнает. У него на такие дела нюх! — Я хотел еще кое-что прибавить, но сообразил, что говорить не имеет смысла: мой старик преподает литературу в их классе. — Вы знаете, что я имею в виду? — прибавил я, а она, давясь от смеха, только кивнула головой:
— Боже мой, «вы»?
— Ладно, можно и «ты»! — Я присел на носу парома, а Атаман взялся за штурвал, вернее, за какой-то обломок рулевого колеса, — мы словно бы отправлялись в плавание.
Баронесса уже устроилась на другой стороне парома и вроде бы разговаривала со своей псиной. Точнее, Баронесса тихонько говорила, а то, что осталось от ее бывшего сеттера, слабо порыкивало в ответ. В теплом майском воздухе их голоса звучали глухо, как из-под воды. На берегу мальчишки стреляли из глиняных пушек, а ребята, отправившиеся на экскурсию, лазали по деревьям в поисках птичьих гнезд. Это был урок естествознания на лоне природы, и учитель рассказывал о певчих и непевчих птицах.
— Как думаете, дети, к которым из них относится ворона? — спросил учитель, и звонкие ребячьи голоса рассекли тишину, как секут на доске тонко раскатанное тесто для лапши. Девчонка, сидевшая на пароме, снова стала бить ногой по воде, хотя Тиса была еще холодной и в светлой, дрожащей как ртуть воде поднимались клубы мути.
— Я не расслышал, как тебя зовут, — крикнул я, а ее снова затрясло от смеха.
— И не мог расслышать. Я тебе не говорила.
Так я узнал, что ее зовут Рашида, в честь какой-то там турецкой бабки, что три месяца назад ей исполнилось четырнадцать и что она уже давно все про меня знает: оказывается, Весна треплется обо мне в своем классе изо дня в день, будто пересказывает детективный роман с продолжениями.
Атаман просто из кожи лез, чтобы обратить на себя ее внимание: крутил руль, свистел, а потом начал издавать какие-то звуки, похожие на кошачье фырканье. Объяснил — так, мол, объясняются эскимосы!
— Сейчас из воды вынырнут тюлени! — Он поднял вверх руки и фыркнул еще раз. — Смотрите, когда вам говорят!
Я попытался глазами просигналить, чтоб он побыстрей слинял отсюда, но Атаман сделал вид, что ничего не понял. У меня в башке не укладывалось, что он выделывается так из-за Рашиды, для всех девчонок Атаман и без того бог, но, похоже, именно так оно и было. Я продолжал кивать
в направлении города, а потом прямо сказал, что ему, мол, пора там кое-что проверить — сам знает что, но он и не собирался отчаливать.— Кто-то ведь должен рулить! — сказал Атаман, хоть это была чистая брехня: привязанный к берегу паром уже по уши увяз в тине.
Я облокотился на перила, и мы все трое стали бросать камни, и, как всегда, когда я особенно стараюсь, у меня получалось плохо. Камешки Атамана пять-шесть раз подпрыгивали по воде, прежде чем утонуть, и это вызывало всплеск восторга у Рашиды. Да чего еще и ждать от четырнадцатилетней шмакодявки, подумал я про себя и уселся, уткнувшись подбородком в колени.
Джинсы до того прогрелись на солнце, что казалось, будто их только что отгладили огромным утюгом, и это мне напомнило маму, мою настоящую маму. Свою вторую мать я звал Станикой.
Мама сказала, что погладит мне брюки, когда я приду. Разве сегодня ее очередь? Вчера был вторник — это я точно знаю из-за голубцов. Станика просто психует, если почему-нибудь во вторник не приготовит голубцы. Вообще она часто психует, если ей не удается сделать то, что задумано.
Значит, мамина очередь на меня завтра. Я подумал, вернулась ли она уже домой из своего банка и слышала ли, что я опять натворил. Всегда, когда она узнает о моих проступках, глаза ее становятся красные, хоть я у нее не один — у мамы есть еще две дочки. Для меня они сестры, а для Влады и Весны — нет. Мне бы хотелось, чтоб сегодня она ничего не узнала, хотя прекрасно понимал, что это невозможно. В такой дыре, как Караново, даже мухи разносят сплетни. Я с отвращением представил себе две центральные улицы и несколько пыльных переулков, которые кому-то взбрело в голову назвать городом. Вот был идиот! К тому же идиот, который не удосужился рассмотреть, что по-городскому выглядят здесь только церковь и тюрьма с неизвестно зачем приставленным к ней милиционером: здешние воры достаточно умны и ловки, чтобы не томиться в теплые летние деньки за решеткой.
Когда я поднял голову, то увидел, что Рашида снова смеется, так что вздрагивают вихры ее волос, блестящих на солнце, как рыбья чешуя. Зубы у нее были неровные, но от этого смеха у человека просто перехватывало дыхание. Кожа на лице светилась, точно отмытые водой валуны. Надо быть лопухом, чтоб не понять, что мне в эту минуту больше всего хотелось сделать!
— Подумаешь! — сказала она и пояснила, что она побилась об заклад, что ни я, ни он не сумеем пройти по узким, сантиметров в десять, перилам парома с одной стороны на другую.
— Нечего и стараться! — сказал я. — Тут не меньше пятидесяти метров.
— Испугался. Он испугался, Атаман! — Рашида захлопала, а баронесса, обеспокоенная лаем своей собаки, обернулась в нашу сторону. — Он сдрейфил!
— Ты так считаешь? Может, ты сама сдрейфила, кошечка? — сказал я, разуваясь и снимая куртку. Атаман тоже сбросил обувь, но Рашида оказалась проворней и, почти не касаясь ступнями перил и громко смеясь, в одно мгновенье пробежала эти пятьдесят метров.
Теперь очередь была за мной. Видит бог, сейчас все это подо мной рухнет, подумал я, сделав первый шаг, а судя по выражению лица, об этом подумал и Атаман, но я продвигался вперед — и ничего не происходило. Внизу, в паре метров от меня, с одной стороны были гнилые доски, утыканные гвоздями, а с другой — грязная вода. Мальчишки на берегу не прекращали свою пальбу, а учитель рассказывал о певчих и непевчих птицах. Рашида что-то говорила Атаману и хохотала как ненормальная.
— Брось, все равно не пройдешь! — выпалил Атаман, да я и сам был уверен, что еще две секунды — и я в воде, но как всегда ошибся. Я уже перешел на другую сторону парома, хоть ноги у меня дрожали от страха. Достаточно оступиться перед этой цацей, и завтра об этом узнает вся школа.
У Атамана ноги были кривые, потому что, начиная с того сгоревшего в конюшне деда, все в их роду были наездниками, но шагал он по этим узким, не шире ладошки, перилам, будто по облакам, а его белесые глаза потемнели — так сильно расширились зрачки. Вообще он выглядел Святым Георгием, повергнувшим змия. Я спросил Рашиду, на что они поспорили.