Голова бога (Приазовский репортаж)

Жучок кивнул:

— Он доставил нам хлопот. А казалось бы — всего один человек… Беда в том, что генералы мыслят категориями армий. Фельдмаршалы чертят на картах жирные стрелки, сужающиеся к конечной точке по мере потери живой массы. И никто не учитывает, что там, в толпе есть человек-соринка, который посмотрит на приказы снизу вверх и скажет: а какого черта? И эта самая соринка-человек забьет наипродуманейший механизм. Заставит его работать так, что нам и в страшном сне не снилось…

* * *

Из черепной коробки доктор Эльмпт в присутствии агента извлек стальное перо. Будучи осмотрено, оно было возвращено Аркадию, и тот зашвырнул его в первую же придорожную канаву.

Впрочем, в тот же день купил в лавке точно такое же.

День последний

Жучок сменил потертый сюртук на безупречный мундир, украшенный орденом Святого Георгия. Степень ордена была самая низкая, четвертая, но ты ж попробуй ее заслужи! Еще офицер перестал сутулиться, расправил плечи, сбрил щетину и оставил лишь щегольские усики. Прежний ловчила с замашками шулера словно исчез, и вчерашние его партнеры по азартным играм делали вид, что не узнавали офицера. И ведь ясно было, что акции никарагуанского канала не стоят бумаги, на которой напечатаны, однако никто не требовал денег назад. Дело было вовсе не в том, что рубли и копейки, плаченные за акции, остались в городе как проигрыши за карточным и бильярдным столом. Купцы старались о себе не напоминать, судорожно восстанавливая слова, произнесенные по пьяной лавочке — не было ли сказано что-то лишнее?

Досталось, впрочем, и Аркадию. В доме Аркадия офицер учинил обыск, пересмотрев все книги, все записи. Найдя бумаги с разгадкой кода, выдохнул с облегчением и тут же их отобрал. Юноша изобразил скорбь на лице, но в душе ее не было — он ликовал. Еще вернувшись вчера, он снял с бумаг копии, упаковал их и эскизы сделанные с обнаженной Конкордии в тубу. Саму же тубу он спрятал под крышей конюшни.

Но офицер, похоже, предчувствовал нечто подобное.

— Ни на минуту не забывайте, что волею судеб вы прикоснулись к государственной тайне, — сообщил он. — И ежели вы вздумаете тиснуть о ней статейку, или расскажете какому-то иному газетчику, то будете судимы как государственный преступник.

— Да об этом все в городе судачат! — вспылил, сжимая в кармане рукоять пистолета Аркадий.

Оружие стало его тайной опорой, причиной смелости.

— Пусть судачат, — ответил офицер. — Но напечатать в газете — все равно, что признать правдивость слухов.

Агент отправился прочь из города по Бахмутскому тракту. Он ехал на гнедой кобыле, за ним две ломовые лошади влекли тяжелую телегу, на которой накрытый дерюгой покоился слиток, оставшийся от древнегреческой машины. Возможно, внутри оставались части механизма, по которым можно было бы восстановить устройство. На бричке следом везли и пленного английского матроса, выловленного при Буряковой балке.

Город поворочался, но улегся.

Ники похоронили рядом с дядей, скромно, почти по-воровски.

Городничий сказался больным, и на службу не показывался. По слухам лишь раз в пару дней к нему забегал письмоводитель, подписать какие-то бумаги. Но, может быть, канцелярский червячок давным-давно освоил подпись своего начальника, и теперь вершил судьбу города в свое удовольствие за крохотное жалование.

Двор Рязаниных напоминал крепость, приготовившеюся к длительной осаде. Ворота, выходящие на Торговую были закрыты на тяжелый засов, для верности взятый на злой амбарный замок. Сам дом стоял с запертыми главным входом, с окнами, закрытыми тяжелыми ставнями.

Привычно Аркадий попытался войти через калиточку в подворотне. Но и она была заперта. Пришлось проделать номер, который когда-то многократно проделывали с Ники, Царство…

«Ники и Царство Небесное?… — подумал Аркадий, перелезая через забор. — Да как бы не так! В аду для него найдется местечко потеплее рядом с иудиным племенем.»

Пройдя через сад, Аркадий постучал в запертую же дверь черного входа. На мгновение дернулась шторка, в окошке, покрытом пылью и паутиной показалось лицо кухарки. Юноша стоял, ожидая приглашения войти в дом, про себя проговаривая подготовленную речь. Он хотел сказать, что все семейство не может и не должно отвечать за паршивую овцу, что его отношение к Рязаниным останется тем же, и весь город должен поступить также…

Ах, то была хорошая речь, на которую Аркадий намеревался употребить все свое красноречие.

Однако ничего не понадобилось.

Вышла Дашенька.

Была она в простой юбке, плотной блузе. Волосы скрывал черный траурный платок. Дашенька шла, скрестив руки на животе, словно обняв сама себя. Из-за того, что руки подпирали грудь, та и без того немаленькая, казалась просто огромной. Сердце Аркадия словно обо что-то укололось: все же насколько изящней, красивей была Конкордия даже в своем трауре.

— Аркадий… Что вы хотели?… — спросила Дарья.

— Я хотел бы объясниться… — речь подготовленная и десятки раз проговоренная про себя вылетела из головы. — Вы не… Я не виноват… Мы могли бы…

— Ах… К чему теперь объяснения. Уместно ли вам далее бывать у нас? Вы все-таки убили моего брата.

— Но он же был английским лазутчиком!

— Ах, это уже тонкости!

После повернулась и ушла в дом. Кто-то невидимый, но ждущий ее, тут же закрыл дверь, лязгнул засов.

Назад из сада пришлось выбираться снова через забор. В голове творился ералаш, и ноги понесли Аркадия вниз по Торговой. Почему? Да потому, что спускаться всегда легче, чем подниматься. И так, сам того не зная, Аркадий, миновал распутье, на которых обычно меняется жизнь.

А день для перемен был самый надлежащий: жара спала, и было просто очень тепло. С базара уже расходились покупатели и даже некоторые продавцы, но солнце еще карабкалось к зениту, обозначая то, что летний день еще не кончен, да и не начат по большому счету.

На площади около почтамта стоял дилижанс. В былые времена это было бы событие, соизмеримое с установкой первого в уезде почтового ящика. Но город, пересыщенный событиями, взирал на новинку с доброжелательным интересом.

Еще весной Кавказско-Малороссийское акционерное общество организовало первую в этих краях пассажирскую скорую линию. В отличие от почтовых карет, дилижансы в иной день проезжали по двести верст.

Скорые кареты отправлялись раз в неделю из Тифлиса и следовали через Таганрог и Екатеринослав в Киев. В Гайтаново ранее они не заезжали, выбирая дорогу прямую. Но в тот день кучер не то перепутал развилку, не то кто-то подкупил его изменить путь следования.

Как бы то ни было, изящная карета, была здесь. Кучер давал воды коням, а пассажиры, устав от тряски, разминали ноги, прогуливаясь по площади. Они не отходили далеко от кареты, но к ним уже спешили продавцы горячей сдобы, кою заезжие покупали весьма охотно.

И неспроста. Ведь купить в новом городе хоть сайку — это все равно, что преломить хлеб, приобщиться к тайнам, породниться. И terra хоть на толику перестает быть incognito. О граде, в котором довелось вкушать хлеб, бывалый путешественник никогда не скажет: «Проезжал». Он скажет: «Был».

Стоянка, меж тем, подходила к концу. Кучер сзывал к отъезду пассажиров, а также приглашал к поездке новых — места в карете имелись. Но, хотя некоторые и ожидали попутной кареты в Екатеринослав, садиться в дилижанс они не торопились — цены на поездку в скорой карете определенно кусались.