Голова Олоферна
Шрифт:
– Так-то оно так, Сережа, а только когда тебе уже скоро полташ светит, а вся прошлая жизнь оказывается бесцветной, как воробей, невольно начинаешь торопиться и творить «чудеса»… В общем, подвязал к себе Пучок Пашулю Кашкина крепко, а тот и привык. Не сразу, конечно, но, как говорится, втянулся парниша… Деньги какие-никакие, водка, разумеется. Пучок, чтоб ты знал, в последние времена выпить был совсем не дурак.
Лысый вернулся в комнату с большим подносом, на котором возлежало множество всякой простецкой закуси и стояла бутылка водки.
– Ну, что, Серега, – провозгласил он,
Дрянней этого пойла Сергей Юрьевич в своей жизни ничего не пробовал, но сделал вид, что «хорошо пошла». Лысому же, как видно, было все в кайф. Он довольно крякнул, поморщился для приличия и, занюхав выпитое подмышкой, продолжил:
– Да что и говорить, жалко ребятишек… Ты, это… огурчики пробуй, сам солил… Кто бы мог подумать, что так невесело у них все закончится?
– Слушай, Саша, а ты часом не в курсе насчет того злополучного дня? Они вдвоем пили-то, или, может, кто помогал время от времени? – без всякой надежды спросил Успенский.
– Да я и сам с ними в тот день выпивал, только раньше, – усмехнулся Лысый. – Пройтись по Студенческой и никого не встретить? Не смеши! Кстати, помнишь Скомора?
– Конечно, помню, – поморщился Сергей Юрьевич.
– Он в тот день из тюрьмы пришел, или, как это у них там говорится, «откинулся»…
– Ну, и?
– Ну и повстречал я его, он из бани шел. Ты б его, Серый, видел! Детина неимоверных размеров. Представляешь, выше нас с тобой на голову и как шкаф платяной в ширину! Ну и вот… Взяли пузырек перцовки и поперлись вроде как к нему, а тут, блин, Кашкин с Пучком – юные натуралисты.
– Что же дальше? – боясь вспугнуть удачу, лениво зевнул Сергей Юрьевич.
– Дальше? Дальше выпили, и я домой потопал. Я ж, ты знаешь, не большой любитель «продолжений», а они втроем, видимо, за второй пошли.
– А за что Скомор сидел, не знаешь? – спросил Успенский.
– Да сидит-то он, как правило, по глупости, – ухмыльнулся Петров. – В этот раз, если не ошибаюсь, бабу свою избил хорошо. Ну, а в целом, парень серьезный, местная братва его за своего держит, уважает…
«Ну вот, – сказал себе Сергей Юрьевич, – кажется, открываются новые перспективы. Теперь Валера Скоморохов, в прошлом неисправимый двоечник и хулиган, стал первым подозреваемым в этой темной истории… Сколько раз я с тобой, дураком, дрался в школе, почти всегда проигрывал, теперь нужно выигрывать».
Бутылка постепенно опустела. Лысый было подвязался бежать за второй, но Успенский, сославшись на тяжелое «завтра», наотрез отказался.
– Ну, что ж, тогда чайку? – потирая ладони, предложил Петров.
– Да, пожалуй, чай это хорошо, – задумчиво протянул Успенский. – Слушай, Саш, а с кем они из наших общались в последнее время? Появлялись какие-нибудь незнакомые лица?
– Да нет, ничего особенного я не замечал. А общались они со всеми понемножку. Со мной, Бурилой, с Шишкиным. Короче, с теми, кто живет поблизости. Это ты у нас отщепенец, как ушел после восьмого, так и не слыхать тебя.
И это было чистой правдой. Сергей Юрьевич в принципе не любил пресловутые
школьные годы и не усматривал в них никакой романтики. Саша Петров это, по-видимому, чувствовал всегда и сейчас тоже не забыл.– А знаешь, я с самого начала хотел спросить… – взглянул бывший одноклассник на Успенского. – Делом этим кто занимается, не из вашего отдела часом?
– Я! Я занимаюсь, Шурик. Так что попал ты в свидетели! – цинично, с толикой скрытой иронии, выдал Успенский.
– Вот те на! – ударил себя по коленке Лысый. – Ну, так ты, блин, теперь просто обязан хоть из-под земли достать этого отморозка…
– Знаешь, Саша, – без эмоций сказал Сергей Юрьевич, – если ты всерьез думаешь, что я испытываю невероятную жалость и сострадание к гражданам Анучину и Кашкину, то ты глубоко ошибаешься. Но свою работу постараюсь вести качественно.
Лысый в глубокой задумчивости сидел в кресле и нервно грел руки о недопитую чашку чая.
– Теперь к Скомору, наверное, пойдешь? – угрюмо, и даже чуть обиженно спросил он. – Валера, кажется, последний, кто их видел… живыми…
«Странно, – подумал Успенский, – если Скомор с ними пил, почему на бутылке и стаканах отпечатки только двоих? А третьего стакана и вовсе нет. Убил?! Испугался?! Унес с собой?! Да нет же, конечно, нет. Все было совсем не так. А как?!»
– Пойду, разумеется, к нему, золотому, – ответил он.
– Сходи, сходи… Только вот вряд ли он этому обрадуется, после пары лет отсидки…
– Ну, уж на это, Саша, мне плевать с очень большой высоты, – сказал Успенский.
– Ну-ну…
Валера Скоморохов жил в старом довоенном доме под названием «гармошка». Здание, если на него смотреть издали, напоминало простенькую трехрядку с широко раздвинутыми мехами. Успенский никогда не мог себе представить, какой домашний быт под стать такому хулиганствующему элементу, как Скомор. В далеком детстве ему упорно представлялось, что Валера живет, по меньшей мере, в бандитском притоне, среди жуликов, воров и проституток. На самом же деле все оказалось иначе.
Квартира, в которой обитало семейство Скомороховых, не отличалась ни чрезмерным великолепием, ни патологической запущенностью. Мебель, приобретенная еще в перестроечные годы, выглядела вполне ухоженно, а современные модели аудио– и видеотехники говорили о материальном благополучии. Мать Скомора, которую Успенский помнил еще с детства, несмотря на годы, почти не изменилась. Она стала лишь пополнее, но неукротимая бодрость и стервозность до сих пор клокотали в ней гейзером Ваймангу, выплескивая фонтаны недовольства бытием на окружающих.
Не поздоровавшись с Успенским и, видимо, не узнав его, она громко крикнула:
– Валера, к тебе опять пришли! Когда же это все закончится?!
В ответ послышалась нечленораздельная ругань, и в прихожую вышел Валера.
– Чего надо? – бесцеремонно и грубо, глядя в упор на Успенского, резанул он.
– Не узнал? – осторожно улыбнулся Сергей Юрьевич.
– Чего надо, Ус? – еще резче повторил Скомор.
«Да, память у тебя в норме, не в пример моей!» – отметил Успенский и решил, что по-хорошему, неофициально, поговорить не удастся.