Глава 1

1

Подрагивая, пальцы быстро-быстро стучали по клавишам и бросали на экран черные буквы: «…и пусть он утонет, пусть утонет, захлебнется, забулькает, выкатит глаза под водой, рот нараспашку и пузыри, да, и пузыри!»

От нахлынувших чувств Гата зажмурилась, в глазах защипало и зажгло. Она выдохнула, моргнула несколько раз — и перечитала.

Показалось, что рассказ выходит для детского излишне кровожадным и злым.

Она стерла последние строки, написала курсивом для заметки: «Володя остро пожелал Петухову… чего-то… после чего тот не придет в школу. Вслух Володя ничего не сказал». Потом убрала руки с клавиатуры и откинулась на податливую спинку кресла.

План рассказа она составила еще две недели назад, но он вышел поверхностный. По плану на этом этапе злоключений герой ее рассказа, мальчик Володя, должен был воображать жуткую месть обидчику-однокласснику, обладателю задиристой фамилии Петухов и такого же характера. За что Володя хочет мстить, она тогда не придумала, но вот настал момент...

Месть в большинстве случаев типична. Что воображает мстительное сознание? Как обидчик умирает, в муках или внезапно; как вселенская кара настигает его близких и они все начинают болеть; как он теряет имущество в пожаре или от разорения; как попадается стерва, соблазняет, использует, и лишь тогда он понимает, что любил все время другую, но никогда по-настоящему не ценил, но, может быть, если прямо сейчас он опомнится и позвонит…

Гата тряхнула головой. Про стервозную женщину в детскую месть не вписывалось.

Итак, что там с мальчиком Володей?

Он желает обидчику…

Сначала надо определиться с фактами, а не с желаниями. За что и как именно Петухов будет страдать, болеть, разоряться, умирать — главное, по какой причине он больше не будет приходить в школу?

Им всем по десять лет. Это возраст, когда все маленькое кажется большим, а мелкое — важным. Вернее, тогда все-все большое и важное. Значит, ей самой сейчас должно что-то казаться бытовым моментом, чтобы мальчик Володя загорелся ненавистью так, как она сама загорелась бы, узнав, например, про измену. И ведь узнала. И загорелась. И несколько месяцев желала ему разного. Чтобы утонул, желает до сих пор. Причем в машине чтобы утонул, вместе с Этой, когда они ехали бы к нему через мост.

Стоп. Не про то.

Это рассказ про детей и для детей. И в нем нет места Этой, машинам и мостам.

«Нужен конфликт, — подумала Гата. — Тот самый, в который возникает чувство, что твои интересы ущемляются».

Желая настроиться, она поискала взглядом вокруг стола, зацепилась за пустую корзину для бумаг. Кто сейчас, в век ноутбуков и планшетов, пользуется бумагой за столом, чтобы было что бросить в специальную корзину? Так, привычный предмет, который стоит и стоит, и никто его даже не догадывается выбросить.

В корзине к мятому полиэтилену присохли три пожухлых пакетика чая. Тоже бумага. Бумага и труха.

Гата вернулась к тексту, создала примечание и дописала мелким шрифтом «Петухов перевернул мусорную корзину, стоящую возле учительского стола, и нахлобучил ее на голову Володе. Корзина полна мелкого мусора». Но какой мусор бывает в учительской корзине? Чайный пакетик?

Было бы хорошо, чтобы этот пакетик повис веревочкой на ухе у Володи. Над «сережкой» все бы смеялись, это было бы обидно до слез. Такая обида будет логична, читатель поверит, даже самый пронзительный читатель — дети. А еще можно переименовать мальчика, пусть его зовут не Володя, а Сережа, тогда вообще отлично получается — дразнилка «сережка на Сережке».

Однако учителя не пьют чай в классах. И дразнилка получается какая-то дурацкая. Непременно найдется какой-нибудь взрослый читатель, который углядит в этом пошлость, потом ничего не докажешь…

Но полностью отказываться от идеи Гата не хотела: идея была яркая. Еда на голове — это люто болезненная тема. Только еда на теле вызовет меньшее оскорбление.

Она удалила примечание про корзину и написала новое: «В школьной столовой на Володю опрокинули тарелку с макаронами».

Тогда надо придумать, за что опрокинули. Тоже ведь должен был быть повод. Нет повода — нет ответной реакции. Значит, нет тарелки. А нет тарелки, нет сильной и злой обиды, и тогда нет воображаемой мести.

Елки-палки! Да чтоб им пусто было, этим школьникам!

Она мысленно плюнула и отстучала на клавиатуре: «Володя не дал дорогу по требованию наглого Петухова, тот отобрал тарелку у школьника за ближайшим столом и перевернул».

Да, школьная столовая — еще одна прекрасная находка!

Володю публично обидят, он будет стоять с едой на голове, окруженный хихикающими школьниками. Они еще обязательно должны его в этот момент фотографировать. Он будет унижен так, что чувства достигнут предела, выйдут из-под контроля и…

И что? Он бросится на обидчика, невзирая на то, что сам пострадает от крепких кулаков?

«Нет, — сказала себе Гата, — до помутнения нельзя доводить… Получается что? Володя как-то сам нарвался на тарелку от Петухова, тот унизил его макаронами на ушах. Драка мне не нужна. А нужно мне, чтобы Володя бессильно застыл, при этом чтобы он был ужасно зол. Как было бы проще, будь я на его месте! Мне бы прекрасно было понятно — я сама напросилась тем, что перегородила дорогу, значит, все дальнейшее происходит по моей вине. Это бы меня удержало, я не стала бы усугублять. Но ему десять лет! Неужели он может так детально анализировать свое поведение в момент острых чувств? Ему десять. Десять, а не тридцать. Он должен войти в злое “шобтысдох когда-нибудь”, но не больше. Никаких кулаков, никаких речей, никаких “тебе не жить вот прям щаз”. Все должно остаться в себе. Но что там «в себе» в эти мальчишеские десять лет?!»

Она подтянула к себе телефон, перевернула его и запустила диктофон. После чего откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. Голос ее зазвучал тихо и медленно, когда она начала:

— Итак, меня зовут Володя, мне десять лет. Я учусь в школе. Мне не нравится туда ходить. Меня постоянно обижает Петухов, не пройти. Я пытаюсь ему не давать себя в обиду, но он сильнее и наглый. Иногда я мечтаю, что прихожу в школу, а Петухова нет за его партой. Мне говорят, что он…

«…пусть утонет», — подсказал упертый внутренний голос.

— …что он сломал ногу, и не может ходить.

«… и возить его будет она, поедет через мост, а потом — плюх!»

Гата открыла глаза и, протянув руку, отключила запись на диктофоне.

Есть вещи, которые сильны тем, что невероятно упрямы. Бороться с нахально лезущим в текст утоплением у нее не осталось терпения.

Нужно было двигаться дальше, иначе так и увязнешь в этой сцене с макаронами. А времени у нее оставалось немного.

2

Тяга к творческому самовыражению сама проросла в Гате, не выполешь как сорняк, не вытравишь химикатами социального здравомыслия и необходимости делать серьезные дела. Всегда как-то выкраивалось и время, и желание заняться чем-то, что оставляло Гату наедине с собой. Она и вязала что-то, и собирала какие-то журналы, и своими руками как-то начала мастерить большой дом для маминой кошки, даже папа помогал.

Но потом пришло писательство. Само пришло. Дверь с ноги открыло — и больше не покидало Гату, несмотря на ее многочисленные неудачи в поисках себя и своего жанра. Желание стать писательницей требовало его кормить и любить. Обещало самореализацию.

Начала Гата свой творческий путь с истории любви между волшебным эльфом и обычной студенткой. Эльф попал в мир студентки, она его нашла, приютила, помогала вернуться, да так помогала, что, влюбившись в процессе, сама вернулась в его волшебный мир.