Головолапная

Покачивая тяжелыми лапами на голове, хозяйка красной машины захлопнула дверь. Пискнула сигнализация, женщина пошла к входу в супермаркет. Мимо ошалевшей Гаты совершенно спокойно и буднично прошагало страшилище с человечьими ногами, ругами и телом. Гате удалось рассмотреть лицо. Оно было словно у деревянной куклы-заготовки: коричневое с черными прожилками, лишь обозначены вытянутые и неясные черты, а там, где быть глазам и рту, собирается кругами черная короткая шерсть. Эти круги внимательно нацелились на Гату, словно бы женщина считала опасной для себя напуганную босую девицу и старалась не выпускать ее из вида.

Должно быть, тот курьер, разносчик проклятой пиццы, побывал у этой женщины до того, как поехать к Гате. И заразил ее тоже!

Застонав и зажмурившись, — не смотри на меня! не смотри! — Гата отступила и забилась в угол между стеклом двери и каменной стеной.

Разъехались двери, встречая покупательницу. Она задержалась немного на железной решетке перед входом. Лапы на ее голове зашуршали, будто под резким порывом ветра, схлестнулись друг с другом, сплетаясь в длинный пучок. Несколько осталось тянуться внутрь супермаркета, но большинство устремилось к Гате.

Что им надо? Простое любопытство? Или хотят ударить?

Гата перестала дышать.

— Такая молодая, а уже алкашка, — раздалось рядом сквозь сухой шелест лап.

Когда Гата осмелилась открыть глаза, женщина ушла. Двери магазина за ней медленно закрывались, изнутри доносились детские крики и неразборчивые голоса.

Ей стоило немалых усилий разогнуть сжатые от страха пальцы, унять дрожащие челюсти и сведенный судорогой живот. Несколько раз вдохнув и выдохнув, Гата медленно и осторожно, как по старому деревенскому мостику, которым десятилетиями никто не занимался, двинулась в магазин. Ей было все равно, что она босая, что в домашней одежде, что недавно ее тошнило и неизвестно, в каком состоянии лицо… Если ее выгонит охрана, то все равно. Главное, она успеет выяснить.

Она успеет выяснить — и это главное.

2

Супермаркет встретил ее суетой муравейника. На посеревшей и затершейся плитке лежали пятна искусственного света, но две лампы в середине кассового ряда не работали. Словно двигатели машин, оказавшихся в одной пробке, хмуро гудели голоса покупателей, кассиров, работников торгового зала — эхо отражалось от белых стен с усиленным недовольством.

За тремя передвижными стойками мобильных операторов, предлагающих новые услуги связи, со скучающим видом сидели молодые девушки. Мимо их стоек прогуливался охранник, напротив каждой из девушек он замедлял шаг и приценивающе наклонял к плечу пучок темных паучьих лап.

Головы у него не было. И у девушек тоже.

Шелест копошащихся лап расползался по магазину, как растапливающееся масло на сковородке. Ссутулившись, как ожидающий удара, Гата медленно двинулась вдоль касс и пристально вглядывалась в ряды стеллажей в зале...

Повсюду лапы. Лапы ощупывали полки, выбирая товар. Лапы стелились по полу между стеллажами, как чудовищные тропинки. Лапы негодующе поднимались или вяло свисали с голов людей, которых оставалось определять только по одежде.

За кассовой зоной мальчик в синих шортах тянул за руку свою маму к холодильнику с мороженым. Одна коротенькая тонкая черная лапка, всего на два хрупких сустава, дрожа и покачиваясь, нацелилась на холодильник, напрягалась и пыталась достать до ручки. Но мама твердо увлекала мальчика в отдел бытовой химии, прочь от холодильника, и лапка тянулась зря.

— Хочу мороженого, — захныкал мальчик, когда они уже почти повернули в ряд со стиральными порошками; его черная лапка устало опустилась на кафельный пол, волочилась веревкой, но продолжала указывать на холодильник. — Купи мороженого.

— Тебе все только купи да купи, — заворчала мать.

Распахнув рот, Гата прошла еще немного вперед. Поравнялась с кассиршей, лапы которой тянулись в самый угол зала, к двери с зеленым символом, изображающим женскую фигуру — к туалету.

В отделе шоколада и конфет шла битва. Двое, очевидно муж и жена, схлестнувшись пучками своих лап, выясняли, какой шоколад им покупать. На голове жены устрашающе топорщились толстые и мощные лапы, каждая с десяток суставов, каждая вооружена острыми шипами, на конце каждой опасный крючок. Она наносила удары по мужу короткими меткими движениями и прикрикивала: «Ты вечно берешь всякую дрянь. В этом твоем молочном шоколаде нет ни молока, ни шоколада. Мы будем есть то, что выберу я!» Муж отвоевывал право на свое желание, словно боксер выставив узловатые лапы в защите перед головой: «Зато он мне нравится, а твои горькие шоколадки жрать невозможно. Ты сама ими давишься только потому, что Ленка сказала, будто горький шоколад — это престижно и показывает высокий вкус».

«Ленку не приплетай! У нее никогда не было вкуса!»

Жена замахнулась одной из правых лап и нанесла удар наотмашь, перешибая суставы у двух мужниных лап.

Он подтянул обрубки к затылку, прижал их, поверженные, и еще крепче поджал лапы, собранные у лица: «А у меня вкус есть, и я хочу то, что вкусно». Он не собирался сдаваться просто так. Но под его ногами уже безжизненно валялись несколько оторванных и отломанных лап. Жена была беспощадна, била метко, все ее лапы оставались целыми. Ее желание купить свой шоколад, пусть даже это желание основывалось на мнении какой-то Ленки, явно выигрывало… Возможно, Ленка действительно была не при чем, а хотелось этой женщине просто не дать мужу проявить самостоятельность. Ведь Гата заметила, что с супругом бились все ее лапы, и ни одна не тянулась к полке с шоколадками.

Вдоль линии касс прошла женщина лет пятидесяти, в черных брюках и цветастой кофточке из тех, которыми торгуют с лотков у метро лица приезжих национальностей. Ее лапы, как дреды, повисли за плечами, вяло легли на широкую грудь, болтались перед круглым животом. От женщины веяло унынием.

Они теперь все такие, окаменев, подумала Гата. Все люди. Все-все.

И она.

Ей стало трудно дышать. Судорожно оглянувшись, не тянет ли кто к ней свои лапы, — никто! — она ухватилась рукой за горло. Босые ноги осторожно сделали несколько шагов ко второму выходу из магазина. Когда у охранника, неясно как долго изучавшего Гату и неизвестно чего себе думающего, заворочались на голове лапы, еще минуту назад спокойно и лениво покачивающиеся над плечами, Гата сорвалась с места и бросилась наружу, на свежий воздух.

3

Напротив этого выхода была автобусная остановка. Чуть ли не жизнь назад, в каком-то далеком и другом мире, где все были люди как люди, я этой остановки Гата провожала мальчика Сережу. Мальчика, по какой-то неведомой ей воле ставшего стеной, от которой отскочило ее желание, исказилось, ударило в нее саму. Это было опасное, злое и уродливое желание. Уродливое, как лапы, которые теперь растут у нее из головы.

Гата прижалась спиной к теплой стене магазина и застонала.

«Возьми себя в руки, дочь самурая!» — прикрикнул на нее внутренний солист любимой группы.

И Гата взяла. Сначала в буквальном смысле, зажмурившись, чтобы не видеть собственной жуткой тени, ползающей у ног, она обхватила плечи напряженно дрожащими руками, впилась пальцами в кожу. Потом глубоко и сильно вдохнула и медленно выдавила воздух сквозь поджатые губы. Очень медленно. Выдыхала, пока не стало казаться, что в груди уже вакуум.

Резкий вдох и снова медленный выдох, медленный, до самого конца, до головокружения…