Голубое марево

«А все-таки, Ахмет, по какой причине выбрал ты этого мальчика?» — могли бы спросить у Ахмета его сверстники-аксакалы.

И что бы он им ответил?

«Сам не знаю, — ответил бы Ахмет. — Правду говоря, думал я поначалу о братьях казашатах. Но жалко стало мне их разлучать. К тому же старший показался мне слишком большим. Трудно такому забыть свою семью, привыкнуть к новой…»

«Так ведь были там и другие?»

«Были, это верно… Только приглянулся мне этот Зекен».

«И все-таки…»

«Все они были для меня одинаковы, — сказал бы Ахмет. — Но среди других сирот он… как бы сказать… был самым большим сиротой. Вот и взяла меня жалость…»

Вскоре он только и говорил, что о своем новом сыне.

— До чего понятливый постреленок! — хвастался он. — До чего сообразительный!.. Но в школу пока ему рано. Прежде пускай по-нашему разговаривать научится. Иначе как бы не почувствовал себя обделенным судьбой или чужаком среди прочих детей…

— Верьте не верьте, — рассказывал он в другом случае, закладывая под язык новую порцию насыбая, — верьте не верьте, а есть у него что-то в роду от казахов. Уж очень лошадей любит. Вроде бы еще и зада от переда отличить не может, а все возле моего рыжего вертится. Такой непоседа…

— Воистину от родного сына не отличу, — радовался Ахмет, беседуя с третьими. — Только в первые дни робел, а сейчас… Да что про нас со старухой толковать, он ко всему нашему аулу сердцем привязался…

Люди с одобрением кивали, слушая Ахмета, но дети признали Зигфрида своим не сразу. Долго не подходили они к нему, не принимали в свои игры. Он был для них чужаком. И только в присутствии Ахмета держались к Зигфриду поближе, не обижали, даже могли подарить асык, например, или что-нибудь еще из своих бесценных мальчишеских пустячков, но все как-то не от души…

Что ж, он был не злопамятен и в компанию не напрашивался — играл себе один. Вывернет наизнанку Ахметов тымак, нахлобучит на голову, оседлает вместо коня гибкую лозину — и с утра до вечера носится возле дома. Покажется невдалеке какой-нибудь мальчуган — Зигфрид позовет его, помашет рукой. Тот и взгляда, бывало, не кинет в его сторону, пробежит мимо, а Зигфрид летит за ним следом… Впрочем, от дома особенно не удаляется.

Но с тех пор как он начал мало-мальски болтать по-казахски, аульные ребята к нему, казалось, потеплели. Случалось, и домой стали забегать. Только кто знает, что их притягивало: то ли сам Зекен, то ли чашка, наполненная до краев маслянистой жареной пшеницей, которую здесь неизменно выставляли перед гостями, то ли, наконец, жеребец Жирен-Каска, за которым ходила слава тулпара… [23]

23

Тулпар — крылатый конь (фольклорное).

Зигфрид бывал, рад каждому гостю. После того как у чашки с пшеницей обнажалось донце, он снимал подвешенную к изголовью деревянной кровати продолговатую торбу, сшитую из козьей шкуры, и все содержимое вытряхивал на землю. Было, было и у него чем похвастать! Ахмет специально собрал все эти асыки, разъезжая по дворам, и самолично выкрасил — травяным корнем, густой хной — в желтые, с веселой рыжинкой, и в темные, кровяно-красные. А бабки от ног архара, дикого барана, пролежавшие столько лет в уголке сундука и наконец извлеченные оттуда! Крупные, коричневые, отполированные мальчишескими пальцами!.. У кого не разбегутся, не заискрятся глаза при виде таких сокровищ!

— И у меня асыки есть, — говорит гость, проводя кончиком языка по пересохшим от волнения губам.

— Жахсы, — отвечает Зигфрид. — Хорошо. — Вместо гортанного казахского «к» он мягко выдыхает «х». Зная, что за ним водится такой недостаток, он избегает этого звука, но ему это удается далеко не всегда. Остальные звуки он произносит сносно, включая и те, которые усвоил впервые. Ну, а гортанное «н» ему до того нравится, что Зигфрид употребляет его к месту и не к месту.

— Ханша асх сенки?

Но гость молчит. Ему явно не под силу сосчитать, сколько у него асыков.

— Много, — после некоторого раздумья произносит он.

— Жахсы, — одобряет Зигфрид. И, вызывая у старой жены Ахмета улыбку своим акцентом, забавным для ее непривычного слуха, торопится поведать о собственных несметных богатствах. — У меня тоже… тоже много… У меня сорок… сорок… Сколько у меня, апа? [24]

— Сорок девять, солнышко.

— У меня сорок девять асыков!

— И у меня сорок девять асыков, — не слишком уверенно повторяет гость, полагаясь на свою догадку, что «сорок девять» — это и есть «много».

24

Апа — мама.

— Жахсы… Жахсы… — похлопывает Зигфрид его по спине. — А кулжа у тебя есть?

Гость молчит, чтобы не сказать неправды…

— Кулжа… От архара, знаешь?

— Кулжа… Я тоже найду себе кулжу… — не желая сдаваться, бормочет гость.

— Это кулжа моего старшего брата… Нарым-бета… — запинаясь, произносит еще не вполне освоенное имя Зигфрид. — Он мне ее оставил… Его на войне убили. Трех моих старших братьев на войне убили. А у тебя сколько братьев убили?

— Мой старший брат еще… тири, — говорит мальчик.

— Тири?.. Апа, что это — тири?..

— Значит, не умер, айналайн. Значит, живой, где-то ходит.

— О-о!.. А мой умер, моего убили! — с торжеством восклицает Зигфрид.

Гость в смущении помалкивает, признавая свое поражение.

— На войне моих братьев убили… Кто убил, апа?

— Керман [25] , солнышко.

— Керман убил на войне моих братьев!

— И моего старшего убьют, — не в силах дальше выносить такое унижение, обещает гость. — Его завтра убьют.

25

Керман — искаженное «Германия».

— Все равно, — не желает уступать Зигфрид, — у тебя брат живой, а моих убили. — И выставляет врастопырку три пальца. — Келим-бет… Жолым-бет… Нарым-бет… — При каждом имени он загибает один палец, сначала большой, потом указательный и в конце — средний. — Теперь я один. — Вместо трех загнутых пальцев Зигфрид выставляет мизинец. — Это я. А буду… — Он разгибает большой. — Вот я какой буду, отец сказал!

Но не всегда встречи с аульными детьми были столь мирными. Особенно вначале, когда ребята, спрятавшись под обрывистым берегом реки, обстреливали комками сухого конского помета Зигфрида, игравшего в одиночестве неподалеку, возле своей юрты. Пока кто-то выскочит ему на выручку, обидчики успевали нырнуть в кусты. Однажды, улучив момент, когда Зигфрид отошел от дома, на него натравили щенка. В другой раз, когда он подбежал к своим сверстникам, барахтавшимся в речке, его схватили, вымазали илом лицо и так отпустили.

Не на шутку рассердился Ахмет, увидев чумазого, облепленного грязью Зигфрида, ревущего благим матом… Одни залитые слезами глаза блестели на его похожем на маску лице. Ахмет вскочил на коня и, подхватив Зигфрида, усадил перед собой. Озорники то ли не ждали такого скорого возмездия, то ли, как обычно, рассчитывали на полную свою безнаказанность и по-прежнему весело плескались в воде. Завидев Ахмета, они кинулись врассыпную. А точнее, на противоположный берег. Но дальше растущего здесь тальника убежать не смогли: вся их одежда осталась там, где они купались и учиняли свою экзекуцию…