Голубое марево
Шрифт:
Осенью он тоже отправился в школу. И, по словам учителя, оказался таким же смышленым, как брат. Нартай, впрочем, не сомневался и раньше, что так будет. Разве малыш, еще не умея толком говорить, не любил вычерчивать на бумаге разные закорючки? Не заглядывался на книги в отцовском кабинете?.. Он умный, Ертай, и станет еще умнее — как отец. Он будет лучше всех учиться в первом классе. И во втором, и в третьем, и в пятом… Он похож на отца, очень похож. И тоже будет много читать. Они оба будут много читать — и Ертай, и Нартай. Особенно Ертай. Ни у кого нет такого славного братишки, как Ертай… Ни у кого!
Весной закончилась война.
Как люди радовались! Просто пьяные ходили от счастья. И лица у всех были улыбчивые, просветлевшие — даже
И после такого праздника даже странно как-то казалось, что в повседневной жизни все осталось по-прежнему. Учитель, один на все четыре класса, распустил в положенное время школьников по домам. Тлеубай сдал колхозу отару, которую пас зимой, и снова взялся за соху. Бригадир Берден опять вооружился своей грозной камчой и оседлал белоногого Актабана. И, как в прошлые годы, поближе к хирману, на берегу реки, поднялись юрты, около десятка, среди них одна из кошмы посветлее — председательская, остальные — потемнее, иной раз и дырявые от старости. Несколько семей, тоже занятых полевыми работами, раскинули жилища в стороне, особняком, чтобы привольней было и самим, и телятам с жеребятами. Ребята тоже не бездельничали — кто за сохой ходил наравне со взрослыми, кто за скотиной смотрел; каждому дел хватало. И только самая что ни на есть мелкота день-деньской гоняла по берегу, плескалась в речке и выуживала из воды чебачков…
Короче, все вроде бы осталось по-прежнему.
По-прежнему — да не по-прежнему…
Отчего у него было такое чувство, Нартай вскоре понял. В аул, где для него давно уже не было чужих лиц, по одному, по два стали приезжать незнакомые люди. Одеты не как-нибудь, не во что попало, а — не в пример аульчанам — с иголочки. И все молодцеватые, подтянутые, в гимнастерках и широких, туго схватывающих талию ремнях. Глаз не отвести — картинка!
Каждый из них оказывался чьим-то отцом или старшим братом. Везло же мальчишкам! Как не позавидуешь тому, у кого такой брат. Или отец…
Следом за другими вернулся домой и старший брат Рашита. Сын баскармы. Хотя было известно, что он погиб в позапрошлом году: почта принесла извещение. Так что и Рашит, и отец Рашита — баскарма, и весь аул считали его погибшим. А он вдруг приехал. Правда, руки одной нет, и ноги одной нет, и на уцелевшей руке нет ладони с пятью пальцами. Но все-таки живой. Все-таки голова цела. И одна нога цела. И еще полруки. Рот, нос, глаза — все на своем месте. Жив! Привезла его светловолосая русская женщина, ее все называли — сестра. Глаза у нее были голубые, лицо доброе… Она привезла старшего брата Рашита и, не задерживаясь долго, уехала.
Баскарма устроил той, на него собрался весь аул. А точнее, съехались люди со всего колхоза — и с центральной усадьбы, и с отдаленных ферм. И Нартай был на этом тое. И Ертай.
Старший брат Рашита многое рассказывал: и как его ранили, и как врачи у него из головы осколок вынимали, хоть и небольшой, но вполне достаточный, чтобы жизни лишиться. Долго вынимали, но все-таки вынули, вот он и остался живой. Только не такой, каким был раньше, когда на фронт уходил… Ну, да ведь сколько из тех, с кем он уходил, и совсем не вернулось… Его, старшего брата Рашита, сына баскармы, слушали — не дышали. Многие плакали, многие радовались. Кто сочувствовал ему всей душой — не мог удержаться от слез. Кто надеялся, что и его сын так вот из мертвых может воскреснуть, — эти радовались. И не отходили от старшего брата Рашита особенно получившие в свое время «черную бумагу» — похоронку. Расспрашивали: не видел ли он того-то?.. А где такой-то?.. Не видел. Не знает. Он был вместе только с куке Урака. Про него в «черной бумаге» написано правильно, сказал он. «Ранило его примерно за полчаса до того, как попало в меня… Не ранило — убило. Я сам видел, как он испустил дух…»
Запричитала мать Урака, расцарапала себе лицо, раскровенила щеки. Глядя на нее, страшно стало Нартаю, кожу на голове как холодом стянуло. Да и старшему брату Рашита сделалось, видно, не по себе. Пот крупными каплями выступил у него на лбу, лицо побелело, даже какой-то
голубоватый оттенок появился на нем, словно у неживого… Плохо, плохо все получилось…Но скоро снова он принялся рассказывать, и смешное в его рассказах сплеталось с грустным, веселое — с мрачным, и до того крепко — не расцепишь… А чаще всего повторял он одни и те же слова: «Наконец-то снова я дома — по родной земле ступаю, воду родную пью, а сам все еще не верю…» И хотя не как раньше — во всеуслышанье, а уже потихоньку, не привлекая лишнего внимания, — каждый расспрашивал его, задавал осторожные вопросы… Но снова и снова твердил он, что с ним на фронте был только отец Урака, о других ему ничего не известно.
То же самое сказал он и о сыновьях Бердена, то есть о двух старших братьях Ертая… Знал Нартай, что эти братья Ертая никогда не станут братьями ему самому. А его старший брат, воротись он домой, не будет братом Ертаю. Потому что Тлеубай и Берден им не настоящие отцы. Да еще и в ссоре друг с другом. Настоящие братья, по крови, — это они, Нартай и Ертай. У них была одна мать, только она умерла… И один отец. Только его нет… Нет… Но может быть…
Он долго не решался, и бросало его то в жар, то в холод, пока наконец он спросил:
— А моего куке вы не видели?
— Твоего куке?.. — переспросил старший брат Рашита. — А он кто — твой куке?
— Наш с Ертаем отец.
— Кто-кто?.. — повторил старший брат Рашита, растерянно озираясь по сторонам.
Он ждал ответа, подсказки, но все молчали, опустив глаза.
— Чей это сын?
— Тлеубая сын, — отозвался кто-то. — Из детдома он…
На заговорившего цыкнули, тот прикусил язык.
— Это младший сын Тлеубая-аги, — стал объяснять один из присутствующих. — Зовут его Нартай. Тлеке упал с лошади, ногу сломал, вот и послал на той сына вместо себя, с тобой поздороваться, честь воздать твоему возвращению…
— Э-э-э… — задумчиво протянул старший брат Рашита. — Вот оно что… Младший сын Тлеке, значит… Моего Рашита товарищ, значит… Подойди ко мне, айналайн, поцелую тебя.
Нартай не подошел. Испугался болтавшейся ниже плеча культи. Но его все же подхватили под мышки, приподняли, посадили перед старшим братом Рашита. И тот поцеловал Нартая в щеку. Холодными как лед, бескровными губами. И локтем, а вернее — концом культи погладил по голове.
Странное дело — мягкая оказалась культя. Мягкая-премягкая, а вовсе не такая, как Нартай ожидал.
— Был он джигит — настоящий джигит! — услышал Нартай. — Замечательный был джигит!.. Поначалу мы вместе служили, помню — на военных маневрах… Потом разделили нас. Я пошел в кавалерию, он стал снайпером, вот так… У нас ребята все просились — или в кавалерию, или в снайперы. На коне привычнее, чем пешком, так мы думали. Где это видано — пешими с врагом сражаться… Снайперы погибали тоже, но все-таки… Нас гибло куда больше. Что уж там кони, кавалерия — на такой-то войне… Отец твой, говоришь? Он был меткий стрелок, никогда промаху не давал, вот так… Его во фронтовой газете хвалили, я сам читал! Ну, а потом… Да ты не плачь, айналайн… Жив он… Может, и жив… Откуда мне в точности знать, чудачок? На фронте знаешь сколько людей было? Тысячи, миллионы, как я мог за всеми углядеть?.. Вот я и говорю: может, и живой. Ходит себе, может, где-нибудь, землю топчет, домой собирается… А там, смотришь, и приедет… Я тоже вот приехал… Приехать-то приехал, только сам… вроде подпиленного дерева… Разве это жизнь? Еще не известно, кто кому завидовать должен на моем-то месте: мертвый живому или живой мертвому…
Старшему брату Рашита не дали дальше говорить — перебили, зашумели, стали успокаивать, иные даже сердились, укоряли за глупые последние слова, иные же плакали отвернувшись, не в силах унять слез… Посыпались и у Нартая по лицу слезинки, посыпались мелким частым горошком, и он, не глядя ни на кого, выскочил опрометью из переполненной юрты.
Но были рождены эти слезы не горем, а радостью.
Вместе служили, сказал он, вместе были на военных маневрах… Может, и жив, сказал он. Жив… И домой собирается. Только не едет, — нельзя, значит, не время еще, не всех сразу из армии отпускают… А отпустят — тогда и приедет. Скорее бы…