Голубое марево

Мне показалось, что это сказано им было не только от своего имени, ко также и от имени Якова, Рашита, от имени всех… Тогда я задумался всерьез над его последними словами, но потом понял, что они совершенно правильны.

И все же было жаль бросать на ветер все то, что услышал, узнал, увидел собственными глазами в этой поездке, жаль было родившихся в связи с нею мыслей. Изменив имена реальных людей, слегка оживив картины, сбереженные их памятью, я написал не то повесть, не то цикл переплетенных между собою рассказов… Не знаю сам. Журналист из меня не вышел, — может быть, выйдет писатель?.. В душе я на это надеюсь, хотя вполне готов и к тому, что надежда моя не сбудется. Что ж делать? Перенесем и это.

Как бы то ни было, пока все решится, у меня впереди еще достаточно времени…

1973

Перевод Ю. Герта.

СМУГЛЯНКА

«Уважаемый наш Беке! Сегодня получили наконец ваше письмо, и радости нашей края не было. У нас все хорошо, все живы-здоровы. Секиман топочет по дому, совсем как медвежонок. Спросишь его: «Где куке?» Ручонки разведет: «Неть куке». Пальцем ему погрозишь, а он пальчик поднимет и скажет: «Куке — ау. Куке — мау». Это значит: папа мой в Москве… Такой хороший.

Новости наши: паспорт получила, метрику на Секена оформила, в ясли приняли. Это соседка помогла. Отношу его на всю неделю, только на выходные отдают обратно. Теперь уже пять дней как устроилась на фабрику. Пока что ученицей. Зарплата, конечно, маловата, но говорят: будешь хорошо работать — побольше выйдет, станешь в коллективе как все.

Беке мой! Как я скучаю без тебя! Народу в городе — яблоку не упасть, а все равно как в пустыне. На кого опереться? С кем посоветоваться? Старики говорят: когда все хорошо кончается, так тысяча дней страданий одним днем обернутся. Лишь бы «аллах не обделил нас своей милостью.

Куке ты наш! Ты уж с силами соберись, забудь покой, не бойся спрашивать у своих ученых руководителей чего не знаешь, советуйся, на ошибки покажут — исправь. Защитись. Ни о чем другом, не думай. Обо всем забудь. За нас не беспокойся. Ты же сам говорил: как кончу — так на другой день и защита. Ну не на другой день, так еще полгодом позже — не беда. Терпи, до конца терпи. По письму твоему судить, ты пал духом и уныние завладело твоей душой. Держись, родной мой! Добрых людей, что могут помочь, там же больше, чем здесь. Не один, так другой поймет. Лишь бы с пути своего не свернуть…

Да, вот еще что: ваш руководитель профессор Махмет-аксакал в тяжелом состоянии попал в больницу. Говорят, кровоизлияние в мозг. Помнишь, такой проныра был малый, в прошлом году аспирантуру кончил, диссертацию еще защищал, Бикали зовут? Так я на улице его вчера встретила. Он мне и сказал.

Что еще? Желаю на пути вашем встретить вам удачу, пусть другом вашим будет святой Кыдыр, пусть поддержат вас духи предков.

Письмо написала и рассказала о своем житье-бытье ваша добрая и верная супруга.

Айгуль, 29 сентября 1951 г.

А это Секитая рука. Это он привет посылает. Пальчики растопырил — чтобы куке на пять защитился и быстрее вернулся.

Чуть не забыла. Вверху у него еще один зуб прорезался. Теперь у нас уже десять зубов. Пряник или сухарь попадется — хватает и грызет. Сегодня ему исполнилось полтора года. Джигит уже.

Раз работа теперь есть — нам полегче будет. С первой получки вышлю денег. Не хотела дожидаться, да взаймы никто не дал».

— Т-у-у-у, Бексеит! Стою битый час, наверное, — хоть бы оглянулся! Враг разнесет твой дом — ты и ухом не поведешь. Мало по архивам хлама бумажного перетряс, так и дома вверх дном все. Человека нанять прикажете эти горы вымести? И откуда все это повыволок?

— Сам не знаю, байбише. Сам удивляюсь.

— Ай-ай-ай, что за слова?.. Феодал недобитый!

— Между прочим, этот феодал за свою жизнь немало сделать успел, а прожил не так уж много. Вот, пожалуйста, оттиски статей из академических журналов, вот — научные доклады, вот — рецензии на труды других ученых. Огромная работа. А большая часть ее еще не видела света. Соберу все, и еще одна книга готова. Что вы на это скажете?

— Идея недурна.

— Только одно грызет… Моя первая кандидатская… Так и бросил, не защитил.

— «Колонизаторская политика царского правительства в Казахстане в начале XX века». Она?

— Да.

— Этот орешек разгрызть не просто…

— Был бы топор хорош, так и войлочный кол вобьешь. Не в теме загвоздка, а как подать.

— Ты прав. Ведь сам говорил, работа отличная. Жаль только, света не увидела.

— Сейчас я проглядел ее. Конечно, в таком виде куда ее понесешь… Слишком уж вольно я размахнулся. Факты, документы — все верно, все точно. Но выводы — сомнительны… Не сомнительны даже, а как-то легковесны… Жаль, что там говорить. А так бы получился труд увесистый, листов на тридцать.

— А готового что есть?

— Листов двенадцать-тринадцать. Статьи, рецензии…

— Маловато… А может, подправишь, дотянешь?

— Чем дотягивать — проще за новую тему взяться. Правду говорят: не зная, и яд за бальзам примешь… В каких-то местах у меня даже мороз по коже, — неужели я написал? Что значит молодость безрассудная.

— Если б листов тридцать, так и деньжат перепало б.

— «Помнишь ли юности дни?..»

— О чем ты?

— Абай. Мир праху его, знал старик, что к чему… «О боже, боже, где те годы?..»

— Я понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Молодость ты, молодость… В душе — простор, чистота. Все звенит в тебе, и дух твой бодр. Не в реальности живешь, которую пощупать можно, а паришь в каком-то странном, удивительном мире, который сам же ты и придумал. Впереди только радость и свет. Все манит, все интересно. Ты и Наполеон, ты и Бисмарк. «Сладок той ожиданием». В этом ожидании и мчится юность. Может, тебя и не той ждет вовсе, а поминки… Но это и в голову не приходит. Потому как — глуп. Тем и прекрасна молодость. Ну, а когда страсти улягутся и оглядишься вокруг себя…

— …плакать хочется.

— Именно плакать. Ко из-за чего тебе хочется плакать, я знаю. Забыть не можешь, как любить начинала. Твоя тоска по любовникам, узкобедрым, как верблюд, и с мощной верблюжьей грудью. Ну, а я…

— Ты испорчен до мозга костей. Несешь, что в голову взбредет, лучше на себя посмотри…

— А что смотреть?..

— Не таким уж чистеньким приплыл ты мне в руки. Ну, побывала я замужем, так ведь и ты успел жену бросить.

— Да заткнись ты…

— Только твоя жена — вонючая аульная баба, а мой муж большим человеком был.

— Не забудь только, что моей жене было двадцать, а твоему мужу разочка в три больше — шестьдесят ровнехонько.

— Ну и что?.. Главное, человек какой.

— Да уж… В людях разбираться ты, конечно, мастак. Эрик, из-за которого ты мужа бросила, — ему восемнадцать-то было? Тоже ведь прекраснейший человек был? А? Если мне не изменяет память, этот достославный джигит обобрал кого-то в темном переулке и отправился за решетку?

— Ну и отправился… Ну и что? Я ведь за тебя пошла.

— Почему же не за Эрика, а за меня?

— Милый мой! Я ведь полюбила тебя.

— Ах, вот оно что… Полюбила, значит…

— Ну и ревнив ты. Кроме тебя, я никого не любила. Не веришь?..

— Ради бога, не лезь. В мои годы на этом не проведешь.

— Вечно ты себя старишь. Сорок четыре для мужчины…

— Для мужчины, конечно, самая пора женихаться. А для женщины?

— Мне нет сорока. У меня самый бальзаковский возраст — тридцать пять.

— Тридцать пять тебе было шесть лет назад. Ну, допустим, тридцать пять. У нас, на востоке, тридцать пять — это старуха.

— Прогнивший, дикий восток.

— Пусть дикий. Но у этого древнего дикого востока был хороший обычай: жена не перечила мужу.

— Прости меня, ты весь горишь. Я помешала тебе… Ты говорил о том…

— Забыл.

— Ты говорил, что плакать хочется, когда вспоминаешь юность.

— Да. Хочу плакать. Но не от тоски по минувшему, а от жалости к себе…

— И напрасно. Ты добился всего, о чем мечтал.

— А может, не добился?

— Не говори глупостей. Ты и академиком станешь. Впереди еще вон сколько, дорога длинная. Эти старики, из которых песок сыплется, думаешь, долго они протянут? Пока-то, конечно, первое слово за ними. Делать ничего не делают, только бока отлеживают, а каждый месяц восемьсот-девятьсот, а то и всю тысчонку получите, пожалуйста…