Голубой бриллиант (Сборник)

огромной кущи пышных роз и каллов, а напротив замызганное

истощенное существо лет пяти от роду сидит на каменном

полу, поджав в лохмотья ножки и держит обрывок картона, на

котором неровным почерком начертано: "Я есть хочу!.." Рядом

с ней бумажная коробочка, в которой топорщатся две синих

292

сторублевых купюры. А мимо течет поток людей, разных, и

таких же нищих, и богатых, бросают скользящие взгляды, либо

вообще не замечают и спешат, спешат куда-то, и только двое

бросили измятые купюры. Таня достала бумажку в пять тысяч,

опустила в коробочку, ощутив какую-то неловкость или стыд.

Больно язвил этот нелепый, совершенно дикий, какой-то

нарочито неестественный, неуместный контраст дорогих

цветов и голодного изможденного ребенка, и ей подумалось,

что это и есть символ сегодняшней России, растерзанной,

изнасилованной и ограбленной небывалым, неведомым в

истории мира предательством.

С этой щемящей душу мыслью Таня поднялась на третий

этаж и направилась к квартире своих пациентов Борщевых.

Дверь в квартиру была приоткрыта, и несколько пожилых

людей молча толпились в прихожей. По их скорбным лицам

Таня почувствовала беду. Кто-то вполголоса сумрачно

произнес:

– Опоздал доктор.

Да, помочь она уже не могла: Петр Егорович был мертв.

А на нее устремили вопросительные взгляды соседи,

ожидающие каких-то магических действий, и растерянные,

заплаканные глаза Анастасии Михайловны.

– Отошел, отмучился, - говорила она негромким слабым

голосом.
– Наказал не давать телеграммы сыну, чтоб, значит,

на похороны не приезжал. Одна дорога, говорят, миллион

возьмет. А похоронить тоже миллион. А где ж его взять?

– Да-а, и жисть горька и смерть не сладка, - произнес

пожилой мужчина - сосед.

– Все терпел, не жаловался особенно, - продолжала

Анастасия Михайловна. - Только когда совсем стало плохо,

попросил вызвать Татьяну Васильевну.

Таня сделала все, что в таких случаях от нее

требовалось, выдала свидетельство о смерти, затем,

уединившись с овдовевшей, теряющей самообладание

старухой, достала из сумочки деньги и, не считая их, все, до

последнего рубля, отдала Анастасии Михайловне.

– Это вам на похороны. И примите мое искреннее

соболезнование.

Она обняла несчастную, растроганную вниманием

старуху и, с трудом сдерживая слезы, ушла. Она знала: в

кошельке было около ста тысяч рублей, а похороны сейчас

стоят в десять раз дороже. Больше она не могла. И об этих ста

тысячах, подаренных на похороны, она скажет Евгению. Едва

293

ли это ему понравится, но он промолчит, а возможно, даже

одобрит. Он не знает счет деньгам.

Домой пришла усталая, подавленная. Решила слегка

перекусить. Большой холодильник был полон разных

продуктов. Таня отрезала кусочек осетрины, но есть не стала:

вспомнила рассказ Анастасии Михайловны о магазине-музее и

о витринах, полных продуктов, при виде которых кружится

голова, и аппетит пропал.

Выпила чашечку кофе и, облачась в халат, включила

телевизор. По одному каналу шел фильм "Ночь со Сталиным" -

гаденькая карикатура, бездарная и пошлая, рассчитанная на

недоразвитых и доверчивых гоев, не способных

самостоятельно мыслить. С брезгливостью она нажала на

клавиш и сменила канал. Там шел тоже фильм - об Иисусе

Христе. Дешевая инсценировка на библейский сюжет, в

которой Таню поразила одна существенная деталь: Иуда был

изображен негром. Все пророки-иудеи белые, и только Иуда

черный. "Боже мой, очередная сионистская стрепня,

фальсификация, - возмутилась Таня. - Школьнику известно,

что Иуда, как и остальные ученики Христа, был иудеем, значит,

как и они, белым. Но он был предателем, он стал символом

предательства. А разве может еврей быть предателем? По

мнению сионистов - ни в коем случае. И авторы фильма,

очевидно, евреи, сделали Иуду негром. Цинизм? Да, цинизм и

ложь, фальсификация".

Таня снова сменила канал, и экран разразился визгом

саксофонов и грохотом барабанов. Какой-то полуодетый, с

растрепанными волосами юнец, присосавшись к микрофону,

метался по сцене, выкрикивая охрипшим простуженным

голосом невнятные слова, непрестанно повторяя одну и ту же

фразу: "Я тебя хочу!" Она подумала: "Безголосые ублюдки

плюют с экранов телевизоров в лицо зрителей несусветной

мерзостью, в то время, как в подземных переходах чарующие

голоса подлинных талантов поют любимые народом песни за

милостыню". Однажды она услышала в подземном переходе

на Тверской, как пела нищая женщина. Отличное сопрано!

Необыкновенной чистоты серебряный голос доносил до

столпившихся вокруг прохожих-слушателей проникновенные

некрасовские слова: "...горе горькое по свету шлялося и до нас

невзначай добрело. Ой, беда приключилася страшная: мы

такой не знавали вовек..." И от этих слов, проникающих в

самую душу, хотелось рыдать вместе с певицей, кричать:

294

"Люди, родные, русские! Отведем беду страшную от нашей

России!"

Телефонный звонок спугнул ее мысли. Она с непонятной

опаской и напряжением взяла трубку. Незнакомый гнусавый,

дребезжащий голос спросил:

– Ты еще жива? То было только предупреждение. В

следующий раз будем бить на поражение. Так и передай

своему жулику.

А потом - короткие гудки. Незнакомец поспешил

положить трубку. Да и звонил, наверно, из автомата. У Тани