Голые среди волков

– Мы должны готовиться, Андре… к концу… Интернациональные боевые группы… понимаешь? Оружие…

Гефель с изумлением поднял на него глаза, но Бохов резким взмахом руки пресек какие-либо вопросы.

– Об этом позже, не теперь!

И под конец, когда они расставались, Бохов сказал:

– Ни в коем случае не привлекай к себе внимания даже по пустякам, понял?

Это было год назад, и с тех пор все шло хорошо. Тем временем Гефель узнал, где достают оружие, о котором Бохов тогда не хотел говорить. Заключенные тайком изготовляли рубящее и колющее оружие в разных мастерских лагеря. Советские военнопленные делали на токарных станках веймарских оружейных заводов, где им приходилось работать, ручные гранаты и тайком проносили их в лагерь, а специалисты, занятые в лазарете для заключенных и в патологоанатомическом отделении, готовили из припрятанных химикалий заряды для гранат. Все это Гефель теперь знал, и, когда он вечерами в тайном месте обучал членов групп обращению с оружием, ему было особенно приятно показывать, как надо пользоваться пистолетом «вальтер» калибра 7,65. Этот пистолет украли у помощника начальника лагеря Клуттига во время попойки в эсэсовском клубе. Украл его один из заключенных, которые обслуживали кутил. Виновника так и не обнаружили, ибо даже заядлый ненавистник коммунистов Клуттиг не мог предположить подобной дерзости от заключенных. Он подозревал одного своего собутыльника. Каким ледяным спокойствием нужно было обладать тому, кто после пиршества вместе с командой подневольных «кельнеров» шагал через ворота в лагерь, мимо эсэсовцев, неся под одеждой пистолет!.. Этот ледяной холод Гефель ощущал всякий раз, когда держал в руке драгоценное оружие, когда доставал его из тайника и прятал под одеждой, отправляясь на получасовые учения через весь лагерь, то и дело отвечая на приветствия ничего не подозревавших друзей, то и дело встречая по дороге эсэсовцев. В такие мгновения он ощущал холод металла на теле.

До сих пор все шло удачно.

Но вот в лагерь попал ребенок! Попал таким же тайным и опасным путем, как пистолет «вальтер». Об этом Гефель ни с кем не мог поговорить, кроме Бохова. До тридцать восьмого барака было несколько шагов. И все же этот путь показался Гефелю очень долгим. На душе у него было тяжело. Может, ему следовало поступить иначе? Искорка жизни прилетела сюда, вырвавшись из лагеря смерти. Разве не обязан он сберечь эту крохотную искорку, чтобы ее не затоптали?

Гефель остановился и задумчиво посмотрел на блестевшие от дождя камни. Обязан сберечь. На всем свете не могло быть более очевидной истины.

На всем свете!

Но не здесь!

Вот о чем он теперь думал.

В сознании Гефеля мелькали смутные мысли об опасностях, которые могли разгореться от маленькой искры, тлевшей в потайном уголке лагеря, но он гнал эти мысли от себя. Не поможет ли Бохов?

Вот тридцать восьмой барак – одноэтажное каменное здание, одно из тех, что построили вслед за первыми деревянными бараками в лагере. Каменный барак состоял из четырех общих помещений для заключенных и примыкавшего к ним спального. В том, что капо вещевого склада явился в один из бараков, не было ничего необычного, и поэтому заключенные не обратили внимания на вошедшего Гефеля. Бохов сидел за столом старосты и составлял рапортичку личного состава для утренней поверки. Гефель протиснулся между тесно сидевшими вокруг заключенными к Бохову.

– Выйди на минутку.

Ни слова не говоря, Бохов встал, надел шинель, и оба покинули барак. Сначала они шли молча, и только когда выбрались на широкую, ведущую к лазарету дорогу, по которой еще сновали в обоих направлениях заключенные, Гефель сказал:

– Есть дело.

– Важное?

– Да!

Они беседовали тихо, не привлекая к себе внимания.

– Один поляк, Захарий Янковский, привез с собой ребенка.

– Это ты называешь важным?

– Малыш у меня на складе.

– Что? Почему?

– Я спрятал его.

В темноте Гефель не видел лица Бохова. Какой-то заключенный быстро шел им навстречу из лазарета, нагнув голову, и нечаянно толкнул их. Бохов остановился.

– Ты что, рехнулся? – спросил он погодя.

Гефель поднял руку.

– Дай объяснить, Герберт…

– Ничего не хочу слышать!

– Нет, ты должен выслушать, – настаивал Гефель.

Он знал Бохова, тот всегда проявлял твердость и непреклонность. Они пошли дальше. В груди у Гефеля вдруг поднялась горячая волна.

– У меня у самого дома мальчуган, ему теперь десять лет, – без всякой связи с предыдущим заговорил он. – Я еще ни разу не видел его.

– Сантименты! Тебе дано строжайшее указание ни во что не впутываться. Ты об этом забыл?

Гефель защищался:

– Если эсэсовцы сцапают малютку, ему крышка. Не могу же я притащить его к воротам: «Смотрите, вот что мы нашли в чемодане».

Они дошли почти до лазарета и повернули обратно. Гефель чувствовал, что Бохов настроен непримиримо, и заговорил с упреком:

– Герберт, дружище, неужели у тебя нет сердца?

– Повторяю – это сантименты! – произнес Бохов, сам не ожидая того, слишком громко и тут же понизил голос: – Нет сердца? Речь идет не об одном ребенке, а о пятидесяти тысячах человек!

Гефель шел молча. Он был глубоко взволнован. Возражение Бохова ошеломило его.

– Ладно, – сказал он, пройдя несколько шагов. – Завтра я снесу ребенка к воротам.

Бохов покачал головой.

– Мало одной глупости, хочешь сделать другую?

Гефель разозлился.

– Хорошо: или я спрячу ребенка, или сдам его!

– Ну и стратег!

– Так что же делать?

Гефель выдернул из карманов руки и беспомощно развел ими. Бохов старался не поддаться волнению, охватившему Гефеля. Пытаясь успокоить товарища, он заговорил деловитым, как бы безучастным тоном:

– Я слыхал в канцелярии, что завтра отправляют этап, и я позабочусь, чтобы поляк туда попал. Ребенка ты отдашь ему.

Решение было жестоким. Гефель испугался. Остановившись, Бохов шагнул к нему вплотную и посмотрел в глаза.

– Ну, чего еще?

Гефель тяжело дышал. Бохов понимал его.

Что бы ни случилось, прежде всего надо выполнять свой долг перед товарищами, это было первой заповедью Бохова. ИЛК назначил его ответственным за группы Сопротивления. Мог ли он, Бохов, допустить, чтобы из-за какого-то ребенка военный инструктор групп навлек опасность на себя, а может быть, и на сами группы? Или на весь созданный с такими усилиями подпольный аппарат? А может быть, и на внутрилагерную охрану, которая официально считалась вполне легальной организацией, но, по существу, была отличным военным подразделением? Никогда не знаешь, во что выльется самое безобидное дело. Случай с ребенком может быть первым толчком, и разом обрушится смертельная лавина, сметая всех и все. Такие мысли проносились в голове Бохова, когда он глядел на Гефеля. Он повернулся, чтобы продолжать путь, и печально сказал:

– Иногда сердце очень опасная вещь! Поляк уж сообразит, что делать с ребенком. Раз он провез малыша сюда, довезет и дальше.

Гефель молчал. Они свернули с дороги и остановились между бараками. Тут никого не было. Промозглый ветер пробирал до костей. Лица смутно белели в темноте. Гефель засунул руки поглубже в карманы и зябко поеживался. Уходить он и не думал. Бохов потряс его за плечи.

– Не валяй дурака, Андре! – мягко сказал он. – Ложись спать, завтра поговорим.

Они расстались.

Бохов посмотрел Гефелю вслед. Тот устало брел по дороге. Бохова охватило чувство жалости, но к кому – он сам не знал, к Гефелю, или к ребенку, или к тому незнакомому поляку, который даже не подозревал, что в эту минуту решалась его судьба. Решалась заключенными, его собратьями, которые в силу сложившихся обстоятельств распоряжались им. Бохов подавил в себе это чувство. Действовать надо быстро и бесстрашно. Он лихорадочно соображал. Скорей в барак!

Старосту блока Рунки Бохов перехватил у выхода, когда тот собирался нести заполненную рапортичку в канцелярию старосте лагеря.