Гомер

надо и где не надо. Пожалуй, в этой фигуре есть не только нечто юмористическое, но даже

и ироническое. Эта всегдашняя важность и почтенность Нестора, его разговорчивость, его

манера вмешиваться во все, правда, всегда корректно производит какое-то ироническое

впечатление.

Обольщение Зевса Герой на горе Гаргаре невозможно принять за что-либо серьезное.

В изображении этой мелкой зависимости Зевса от прелестей Геры есть что-то слегка

комическое, хотя и весьма добродушное; и в то же самое время здесь нельзя не заметить

со стороны поэта той легкой иронии, которая придает невинную прелесть всему этому

«обольщению».

Когда начинает разгораться ссора между Иром и Одиссеем, в той кабацкой

атмосфере, которую создали в доме Одиссея женихи, то вдруг говорится (Од., XVIII, 34),

что эта ссора не [207] укрылась от «Антиноевой силы священной». Эта «Антиноевая сила

священная», метонимически употребляемая вместо имени «Антиной», может быть, и

понимается у Гомера буквально в применении к какому-нибудь Алкиною, царю феаков

(Од., VIII, 385), но в применении к буйным женихам, грабителям и пьяницам, подобное

выражение можно понимать только иронически.

Юмор и ирония являются самыми необходимыми слагаемыми в той сложной сумме,

которую мы называем свободным эпическим стилем.

Но опять-таки здесь ни в коем случае нельзя впадать в какую-нибудь крайность:

принижать гомеровской серьезности никак нельзя. В том-то и заключается вся

удивительная сложность и в то же время так непосредственно воспринимаемая простота

художественного стиля Гомера, что ирония и юмор сплетаются и даже отождествляются с

весьма серьезным отношением к жизни. Ахилл гневается всерьез, и заваливает он все поле

сражения троянскими трупами. Да и Одиссей укладывает женихов и казнит неверных слуг

тоже всерьез, а не ради юмора. И вообще содержание обеих поэм в основном весьма

серьезное, даже трагическое, тут не до шуток и не до комедий. Но надо сказать, что вся эта

серьезность какая-то наивная. Все это есть то, что можно называть детством человечества.

Ирония и юмор, столь обильно представленные у Гомера, самым причудливым

образом переплетаются у него с этим серьезным отношением к жизни, как бы это

отношение ни было наивным.

6. Бодрая жизнерадостность и неутомимость, несмотря на постоянные

страдания и несчастья. Это здоровое и наивное сознание гомеровского грека, может

быть, определяет собою также и бросающуюся в глаза его жизнерадостность, его вечную

бодрость и неутомимость и какую-то безболезненность в перенесении страданий.

Страданий у Гомера изображено очень много. Можно сказать, что обе поэмы прямо

переполнены изображением человеческого страдания. Но в то же время у Гомера поражает

эта бесконечная выносливость и оптимизм, не покидающие его героев в самые

трагические минуты их жизни.

Вспомним «многострадального» Одиссея, ушедшего на войну тотчас же после

вступления в брак и рождения ребенка и терпевшего все невзгоды войны и послевоенного

скитальчества целые 20 лет. Одиссей – одно из самых последних созданий ионийского

гения, настолько же подвижного, предприимчивого, смелого, решительного и всегда

бодрого, насколько и чувствительного, многострадального и терпеливого во всех

несчастьях жизни. Одиссей – это одна из самых последних и завершительных идей

эпического творчества. А, следовательно, совмещение бодрости и нескончаемых

страданий – это есть последнее достижение гомеровского творчества, достижение яркое,

поражающее своей силой, и духовно прекрасное. [208]

Задаваясь вопросом о том, в каком стиле поднесены у Гомера герои и вся их жизнь,

невозможно пройти мимо столь разительного совмещения человеческих свойств, обычно

трудно совмещаемых и возникающих в жизни как неимоверная редкость и недостижимый

героизм.

7. Вольно-эстетическое свободомыслие. Наконец, следует указать еще одну черту

свободного эпического стиля у Гомера – это большое свободомыслие поэта, который

никогда и нигде не унывает, но везде находит предметы для своего рассмотрения и

интереса, а то и прямо любования. Перед нами здесь люди, которых необходимо считать

сильными натурами и независимыми деятелями. Они ровно ничего не боятся. Они

свободно странствуют, где им захочется или куда закинет их судьба; и для них все

решительно в жизни интересно. Такие эпитеты, как «прекрасный» или «божественный»,

применяются у Гомера ко всем предметам без всякого исключения, ко всем вещам и

лицам. Можно прямо сказать, что роскошь, обилие, полнота и цветущее состояние

жизни являются у него самыми настоящими принципами изображения действительности.

У него никогда нет будней. Для него жизнь вечно празднична, вечно торжественна, всегда

неистощима в своей стихийной красоте, в своей неисчерпаемости, в своей неутомимой

пульсации. Для Гомера нет ничего непрекрасного. Этот свободный и независимый дух

ионийского поэта веет у Гомера решительно с каждой страницы и с каждой строки.

Потому-то и остался Гомер таким нерушимым художественным авторитетом на всю

античность, да и не только на античность. Если бы Гомер отражал собой только одну

общинно-родовую формацию, он был бы забыт вместе с гибелью этой последней. Если бы

он отражал собою только одну рабовладельческую формацию, он тоже не остался бы

известен после ее разложения. Но все дело в том и заключается, что он отражает не то и не