Гомер

потому что оно еще может вернуться и даже еще в лучшем виде. Наоборот, общие начала

тут как раз и утверждают себя путем самораздробления в инобытии, чтобы потом опять

восстановиться и притом в более совершенном виде. В такой трагедии есть нечто

нормальное и безболезненное, нечто как бы вполне естественное.

Вот почему всякая гибель здесь в основе своей есть нечто наивное и даже смешное.

И вот почему люди здесь гибнут, а боги хохочут. Вот возникла гроза, которая принесла

огромный вред посевам и, может быть, убила много людей, что, несомненно, трагично.

Однако о такой грозе читаем у поэта:

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий клубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

Если мы теперь спросим, трагична ли эта гроза или [214] юмористична, то древний

человек просто нас не понял бы. Это – и то и другое вместе. Для Гомера – это вообще

норма. Но это является нормой также и для трагиков, которых в этом смысле напрасно

противопоставляют Гомеру. Как Гомеру приписывались многочисленные юмористические

поэмы, и это имело свой великий исторический и эстетический смысл, точно так же и

каждый греческий трагик, кроме трагедии, писал еще и т. н. сатировские драмы, которые,

с точки зрения европейского вкуса, представляют собой сплошную нелепость: как-де это

так – после потрясающей трагической трилогии Эсхила тут же непосредственно

исполнялась в театре сатировская драма, комичная, юмористичная и ироничная, и притом

на те же темы, что и трилогия? Трагедия, юмор, ирония и сатира в последней своей

глубине являли здесь собою один и тот же, единый и нераздельный эстетический феномен.

Для античного сознания понимать смерть трагически, наивно, юмористически,

иронически и сатирически есть одно и то же.

Само собою разумеется, что это существенное единство эстетических категорий в

античной мифологии и в античной литературе было в разные времена разным, и в разные

времена оно имело разный художественный и социальный смысл. Поэтому и у Гомера оно

было не то, чем оно было в первобытном искусстве; у трагиков – не тем, чем оно было у

Гомера; и у комиков – не тем, чем у трагиков. Все же в основном оно характерно для всей

языческой мифологии, хотя оно и имело свою историю. В глубине тысячелетий оно было

реальной верой народных масс. На ступени Гомера оно уже настолько приняло

эмансипированный вид, что свидетельствовало о начале научного и мыслительного

подхода к действительности и свидетельствовало о шатании всей мифологии. На ступени

Аристофана оно было свидетельством гибели старинной мифологии, а у Лукиана это уже

не гибель, а просто издевательство или литературный прием.

Таким образом, единство художественного стиля Гомера ощущается как

исторически, так и логически, или диалектически. Множество разных побочных стилей

только лишает художественное единство гомеровских поэм мертвенности и

неподвижности и демонстрирует эстетическое бурление в нем многочисленных неизменно

живых и остро борющихся тенденций.

2. Аналогия с изобразительным искусством. Лучшим доказательством

необходимости рассматривать стиль Гомера с точки зрения социально-исторических

напластований является та картина, которую дает нам греческое изобразительное

искусство. Это искусство имело длинную историю своего стиля, и стили эти вполне

сопоставимы с Гомером. Гомер уже давно освещается в науке с точки зрения памятников

изобразительного искусства тех веков, когда складывался гомеровский эпос. Еще в 1884 г.

В. Гельбиг в своей работе «Гомеровский эпос, [215]

объясненный с помощью памятников искусства»,34) удачно сопоставил наиденные

Шлиманом изображения с тем, что дает нам Гомер. В 1933 г. появилась большая книга М.

П. Нильсона «Гомер и Микены»,35) а в 1950 г. работа Лоример «Гомер и памятники»,36) где

[216] мы находим уже огромное количество такого рода сопоставлений. Отметим самую

последнюю работу из этой области, ставящую перед собою не просто проблему

сравнения, но проблему сравнения в отношении стиля. Это работа К. Шефольда

«Археологические данные к стилю Гомера».37)

Шефольд исходит из тех исследований Гомера, которые намечали в нем

напластования многочисленных предыдущих эпох, ближайшим же образом из работ

Шадевальдта и Мюлля.38)

С этой точки зрения уже оказывается невозможным относить Гомера к VIII–VII вв.

до н. э. Если исходить из того, что Гомер вообще соответствует геометрическому стилю в

изобразительном искусстве, то ранний геометрический стиль, несомненно, предшествует

Гомеру, потому что этот стиль исключает изображение тех или других цельных сказаний, а

ограничивается только изображением разных предметов, имеющих самостоятельное

значение вроде колесниц, состязаний, культовых плачей и хороводов, процессий и пр.

Чтобы устанавливать параллелизм между Гомером и геометрическим стилем, нужно

говорить только о позднем геометрическом стиле, где действительно появляется

небольшое число индивидуализированных фигур, занятых тем или другим, но всегда

определенным действием. Это в изобразительном искусстве VII в. до н. э. Но и это не

подходит для Гомера.

Если вообще сопоставить Гомера с изобразительным искусством, то нужно уже

выходить за пределы геометрического стиля и пользоваться уже стилем архаики, т. е.

вращаться в области искусства VI в. Здесь, в десятилетия, окружающие знаменательную

дату 566 г., когда были установлены Панафинейские празднества, мы действительно

имеем четко индивидуализированные фигуры, примером чего являются 260 изображений