Гон спозаранку

Бирс Хинкли, старик аптекарь, сидел у руля пожарной машины, в глазах его застыла тоска — тоска по незабвенным дням молодости, когда он еще мог водить эту машину. И по его лицу было видно, что он мечтает о какой-нибудь новой напасти, когда всех молодых угонят и некому будет, кроме него, старика, еще раз повести пожарную машину к славе. Уже много лет подряд в теплые летние вечера старик отдыхал, сидя за рулем.

— Дать огонька? — спросил он у капрала Фуллера, увидев потухший окурок у него в зубах.

— Спасибо, мистер Хинкли, не надо. Все равно от нее никакой радости.

— Никогда я не понимал, что за радость от этих сигар, — сказал старик.

— Дело вкуса, — сказал Фуллер. — О вкусах не спорят.

— Да, что одному здорово, другому — смерть, — сказал Хинкли. — Живи и давай жить другим, вот что я всегда говорю. — Он поглядел на потолок — там, наверху, в душистом гнездышке, скрывалась Сюзанна со своей черной кошкой: — А мне что осталось? Одно удовольствие — смотреть на то, что когда-то доставляло удовольствие.

Фуллер тоже взглянул на потолок, честно принимая скрытый вызов:

— Будь вы помоложе, вы бы поняли, почему я ей сказал то, что сказал. У меня все нутро переворачивается от этих красоток, этих воображал.

— А как же, — сказал Хинкли, — помню, помню. Не так уж я стар, чтобы не помнить, как от них все нутро переворачивается.

— Если у меня будет дочка, — сказал Фуллер, — так лучше пусть некрасивая. Со школы помню этих красивых девчонок: ей-богу, они считали, что лучше их ничего на свете нет!

— Да и я так считаю, ей-богу, — сказал Хинкли.

— Они в твою сторону и не плюнут, если у тебя нет машины и лишних двадцати долларов, чтобы их угощать, ублажать, — сказал Фуллер.

— И правильно! — весело сказал старик. — Будь я красоткой, я бы тоже так себя вел. — Он подумал, покачал головой: — Ну что ж, вы вот вернулись с войны и сразу свели с ними счеты. По-моему, вы все ей сказали.

— Э-ээ-эх! — сказал Фуллер. — Да разве их проймешь?

— Как знать, — сказал Хинкли. — Есть в театре добрая старая традиция: представление продолжается. Понимаешь, пусть у тебя хоть воспаление легких, пусть твой младенец помирает — все равно: представление продолжается.

— А мне что? — сказал Фуллер. — Я разве жалуюсь. Мне хоть бы что.

Старик высоко поднял седые брови.

— Да я разве про вас? Я про нее говорю. Фуллер покраснел, устыдившись своего эгоизма.

— Ничего с ней не сделается.

— Да? — сказал Хинкли. — Вполне возможно. Я только одно знаю: спектакль в театре начался, и давно. Ей выступать, а она до сих пор сидит у себя наверху.

— Сидит? — растерялся Фуллер.

— С тех пор и сидит, — сказал Хинкли, — с тех самых пор, как вы ее осрамили и прогнали домой.

Фуллер попытался иронически усмехнуться.

— Подумаешь, беда какая! — сказал он. Но усмешка вышла кривая, неуверенная. — Ну, спокойной ночи, мистер Хинкли.

— Спокойной ночи, солдатик, — сказал мистер Хинкли. — Спи спокойно.

Назавтра, к полудню, вся главная улица словно одурела. Лавочники-янки сдавали сдачу кое-как, как будто им плевать на деньги. Все их мысли сосредоточились на мансарде, ставшей для них чем-то вроде часов с кукушкой. Всех мучил вопрос: сломал ли капрал Фуллер эти часы вконец, или дверца в полдень раскроется и оттуда явится Сюзанна?

Бирс Хинкли возился с нью-йоркскими газетами, изо веех сил стараясь разложить их попригляднее — приманкой для Сюзанны.

Под самый полдень капрал Фуллер — вандал — собственной персоной явился в кафе. Лицо у него было странное — полувиноватое, полуоскорбленное. Почти всю ночь он не спал, мысленно перебирая все свои обиды на красивых девушек. «Только и думают — ах, какие мы раскрасавицы, даже поздороваться с человеком и то гнушаются».

Проходя мимо табуреток у стойки с содовой, он будто мимоходом крутил невзначай каждую табуретку. Дойдя до табуретки со скрипом, он уселся на нее — монумент добродетели. Никто с ним не заговорил.

Пожарный гудок сипло возвестил полдень. И вдруг к депо, словно катафалк, подъехал грузовик транспортной конторы. Два грузчика поднялись по лесенке. Голодная черная кошка Сюзанны, вскочив на перила, выгнула спинку, когда грузчики скрылись в мансарде. Увидев, как они, согнувшись, выносят кофр, кошка зашипела.

Фуллер растерялся. Он взглянул на Бирса Хинкли и увидел, что взволнованное лицо старого аптекаря исказилось, как у больного двусторонним воспалением легких — слепну, падаю, иду Ко дну…

— Что, капрал, доволен? — спросил старик.

— Я же ее не просил уезжать, — сказал Фуллер.

— Другого выхода вы ей не оставили, — сказал Хинкли.

— А какое ей дело, что я думаю? Почем я знал, что она такая недотрога?

Старик слегка коснулся руки Фуллера.

— Мы все такие, капрал, все до одного. А я-то думал, что армия хоть в этом пойдет вам, ребятам, на пользу. Думал — там каждый поймет, что он не единственная недотрога на Земле. А вы этого так и не поняли?

— Я-то никогда себя недотрогой не считал. Жаль, конечно, что все так вышло, но она сама напросилась.

Он не поднимал головы. Уши у него горели.

— Видно, она вас до смерти напугала, а? — спросил Хинкли.

Вокруг заулыбались: под тем или иным предлогом посетители придвинулись к стойке и внимательно слушали разговор. По этим улыбкам Фуллер понял общее настроение и решил, что старик оставил ему только одно оружие: держаться как достойный гражданин, без тени юмора.

— Это кто ж боится? — сказал он высокомерно. — Никого я не боюсь. Просто я считаю, что эту проблему давно пора обсудить.

— Да, уж эта проблема никому пока еще не надоела.

Взгляд Фуллера забегал по сторонам и вдруг скользнул по иллюстрированным журналам. Ряд за рядом, ярус за ярусом шли сюзанны, тысяча квадратных футов влажных улыбок, кожи белее сливок, глаз чернее сажи. Фуллер напряженно искал слова в защиту своей благородной миссии:

— Я имею в виду юношескую преступность, — сказал он, широким жестом указывая на журналы. — Ясно, что мальчишки голову теряют.

— И я такой был, — спокойно сказал старый аптекарь. — Вот так же трусил, как вы.