Гончарный круг (сборник)

– Олухи! – крикнул он, порвав на груди вспотевшую рубаху – Нас провели, как мальчишек! Бежим обратно!

– Нет, нет, Батмиз, – возразил ему Саус. – Это был белый джинн. Только он мог устроить так, чтоб нам померещился аул, объятый пламенем.

– Темнота несусветная! – стараясь разуверить их, заорал Батмиз. – Проходимец это, хитро подобравший время для обмана. То был не пожар, а закат, всего лишь яркий закат!

– Но я видел всполохи огня, – переступил с ноги на ногу Паго.

– Дурачье, наслушавшееся сказок! – сплюнул Батмиз и помчался обратно.

На кургане было тихо. Увидев на краю колодца кол, прочно вбитый в землю, и веревку, свисающую от него вниз, ощутив ужас происшедшего и крах давней мечты, Батмиз почти обезумел, но, питая какую-то маленькую, иллюзорную надежду, бормоча под нос: «Не может быть, этого просто не может быть!» – спустился к захоронению. Он нащупал в нем кости и, продолжая бормотать, долго водил руками, ища вожделенный металл. Но так и не найдя его, взревел, как затравленный зверь, и замертво упал на мощи…

– Батмиза потом, конечно, достали, – продолжил повествование Мату, – но эта печальная история его гибелью не закончилась. Загадочной смертью Батмиза и якобы несметными сокровищами Красного кургана заинтересовались работники губчека. Они посадили Паго и Сауса в тюрьму, долго допрашивали, а потом нашли и самого «белого джинна». Его роль, сам не ведая того, удачно вписавшись в обстоятельства, сыграл лудильщик, кумык Сейфуддин, что промышлял по нашим аулам. Он слышал о сокровищах кургана от стариков, а когда увидел трех мужчин, шедших к нему с лопатами, выждал, пока они вскроют его, и ловко провел их.

Но и ему золото князя не принесло счастья. Колесницы под курганом не было, но драгоценностей, поговаривали, Сейфуддин взял немало. На допросах чекистов он выдал золото, но все равно был расстрелян. А Паго и Сауса за чистосердечное признание и помощь в поиске настоящего преступника отпустили через пару месяцев. Однако Паго не прожил потом и года. Его лицо и тело сплошь покрылись язвами, и каких только снадобий, мазей не испробовали на нем родственники – все впустую: язвы только изредка покрывались сухой коркой, а затем вновь выступали со зловещей настойчивостью. Перед смертью Паго призвал к себе Сауса, и тот еле признал в нем друга.

– Будь трижды проклят тот день, Саус, – сказал он кровоточащими губами, – когда я не поддержал тебя и пошел на курган с Батмизом. Все думают, что эту заразу я принес из тюрьмы, но мне-то хорошо известно, что она с Красного кургана. Знал, знал об этом уже через пару дней! А теперь, похоже, она съедает меня изнутри…

– Все в милости аллаха! – постарался ободрить его Саус.

– Мои дни сочтены, – ответил он. – Таких, как мы, аллах не прощает. А потом, сглотнув слюну, с облегчением человека, у которого все муки позади и он уже совсем не беспокоится о себе, с жалостью посмотрел на собеседника и дополнил, тяжело дыша:

– На всех нас кара белого джина.

Взгляд и слова Паго обожгли Сауса. На мгновенье показалось, что с ним загнивающими губами говорила смерть. И он вновь ощутил тот ужас, что пережил в колодце, а уйдя домой, надолго замкнулся.

Старик Мату выдержал паузу, как хороший рассказчик, но Айвар поторопил его:

– И что с Саусом стало потом? – спросил он.

– А ничего, – спокойно ответил старик. – Он оклемался и прожил до глубокой старости. И однажды на этом берегу рассказал историю мне, как, впрочем, и то, что нет-нет да возвращается страх к нему. Тогда Саусу чудились треглавые лягушки, рыбы с неестественно выпученными глазами в этой реке и всякая другая нечисть. «В такие минуты, – говорил мне он, – я перестаю видеть мир, какой есть, лишаюсь возможности созерцать его красоты. Белый джинн не отнял мою жизнь, но наказал страхом за грех».

– Прямо мистика какая-то! – воскликнул Айвар после того, как старик закончил рассказ.

Мату, не думая, ответил:

– Нет тут никакой мистики, мой дорогой Айвар, хотя жизнь зачастую и полна непознанного, тайн и неожиданностей. А насчет героев этой истории, то все они пали жертвами тех обстоятельств, которые сами и создали. А белый джинн, по-моему, – это праведник, что сидит в каждом из нас. И он не карающая, а упреждающая от дурного поступка сила. Ослушаешься его – и живешь по той поговорке: «Нет человека на белом свете, который может нанести тебе столько вреда, сколько иногда причиняешь сам».

– Дедушка-а! – послышался с другого берега от плетня, поросшего акацией, детский зычный голос.

– Это мой внук, – пояснил Мату, – к обеду зовет. Знает, где искать деда, сорванец. Я ведь, Айвар, теперь часто хожу сюда. Другие в моем возрасте коротают время на завалинке или скамье у калитки, а меня тянет в крепость… Когда к тебе во сне, Айвар, начинают частить родственники и друзья, давно ушедшие в мир иной, заговаривают, то ничего хорошего в этом нет, пора разворачивать свою бурку. А здесь, в крепости, полной грудью дышит вечность, и мне всегда не терпится еще и еще раз ощутить ее дыхание и до последней минуты наслаждаться торжеством жизни, чувством, что сам не пылинка, радоваться бессмертию души. И они, заговаривающие со мной во сне, будто живые, рядом. Иногда в сумерках мне кажется, что я вижу в этой крепости их тени, особенно – его и ее, молодых и стройных, едва касающихся ладонями, слышу крик хищной ночной птицы, зло мятущейся над ними…

Мату снова смолк и, несколько остудив свой порыв, сказал:

– Извини, Айвар, что отвлек от работы разговорами. И, пожалуйста, не думай обо мне, как о том глупце, кто с первых минут готов рассказать все о себе первому встречному…

– Я так не думаю, – прервал его Айвар, – даже наоборот, – мне это очень интересно.

– Ну, раз интересно, – снисходительно заключил он, – расскажу, что начал, в следующий раз.

Он поднялся и ушел по скрипучему подвесному мосту, окруженный ореолом тайны недосказанного. Айвар же потратил остаток дня на поиски гончарной печи или того, что от нее осталось, и по логике должно было находиться где-то рядом.

Этим он занимался и следующий день, пока его пика, которой уже была исколота прибрежная полоса, не стала утыкаться в одном месте по многу раз во что-то твердое. Айвар взял лопату и, начав работать с прежним усердием, через некоторое время оголил край сохранившегося днища печи. Появился Мату.

– Это уже не печь, – довольно поделился с ним Айвар, – но по днищу можно предположить, как она выглядела.

Мату одобрительно кивнул и не стал мешать. Закончив окапывать, Айвар расчистил днище, что представляло собой вытянутую полусферу из камня, подмел вокруг ивовым веником. И только тогда присел рядом со стариком, горделиво любуясь находкой.

– Не знаю, как вас благодарить, Мату, – повторился он.

– Теперь-то за что, – пожал плечами тот, – печь ты сам нашел.

– Как знать, – поторопился Айвар, – не встреть я вас, не укажи вы на гончарный круг, стал бы искать печь?

– Все мы когда-нибудь кого-то встречаем, – Мату на мгновение погрузился в себя и задумчиво продолжил: – Вот и брат мой, хотя они и были земляками, впервые встретил его в далекой Москве…

Айвар понял, что Мату начал прелюдию к обещанному рассказу и приготовился слушать.

Эхо далекой любви

– Я был в том возрасте, – пояснил он, – когда еще не допускали на свадьбах к мужским играм, считая «сыроватым». Над верхней губой и подбородке уже пробивался пушок, а я смотрел на мир широко открытыми глазами, с непонятным томлением в груди. До войны было несколько лет, и народ, еще не предчувствуя ее, веря в светлое будущее, строил его самоотверженно на колхозных полях, заводах и фабриках. Однажды на заре апрельского дня отец, бывший секретарь ревкома, а тогда председатель колхоза, поднял меня и распорядился запрячь лошадь в служебную тачанку. «В город поедем, на вокзал, – объяснил он. – Вчера из района телеграмма пришла, брат твой из Москвы возвращается».