Гончарный круг (сборник)

Исмаилу было неприятно сытое лицо Заура.

– Я не один, – ответил он, – разве тебе по силам накормить всех, кто живет со мной рядом?

– Была бы возможность, накормил бы.

Хаджемук принес из тарантаса булку черного хлеба, кусок сыра, положил их на стол.

– Казенный паек, – пояснил он, – поешь. И потом, не сиди без хлеба, заходи, чем смогу, тем помогу.

Едва Заур уехал, через порог переступала и уселась на нем в голодном ожидании маленькая Мелеч, дочь соседской вдовы Кары. Жиденькие волосы, одряхлевшее личико делали ее похожей скорее на старушку, чем на ребенка. Она что-то прошамкала ртом с разрыхленными и кровоточащими от цинги деснами, протянула ручонку. Дауров усадил ее за стол и не прикоснулся к пайку, пока девочка ела.

– Мелеч! – послышался с улицы голос ее матери.

Исмаил открыл окно:

– Девочка у меня. Кара.

Женщина остановилась в дверях.

– В самом еле дух держится, – тихо прошептала она, – а еще с кем-то делишься.

– Мне много не надо, – отрезал полбулки и кусок сыра Дауров. – Возьми детям!

Кара прижала еду к груди и указала на дочь:

– За нее и старшего я не беспокоюсь, с младшей дочуркой горе, совсем ослабла, не дотянет до сбора урожая.

Исмаил изучающе посмотрел на вдову.

– Ты мать, Кара, и должна быть готова на все ради своих детей, не правда ли?

– О чем ты? – спросила женщина.

– Один я много не осилю, пойдем вдвоем, – вкрадчиво предложил Исмаил, – на колхозное поле…

– Упаси, аллах! – испугалась она.

– Тогда я пойду один, – сказал Дауров.

Женщина взяла за руку дочь и, опустив голову, вышла. Но мать есть мать: решившись идти, ночью она вернулась.

Они взяли два мешка и направились за аул. Предательски ярко светила луна. Чтобы быть незамеченными, Исмаил и вдова, ползая по-над клином, осторожно срезали колосья. Чуть позже, перекликнувшись, пошли в обход сторожа. К этому времени воры поневоле уже набрали с полпуда колосьев.

– Пора! – скомандовал Дауров.

Но женщины уже не было рядом. Услышав голоса охранников, она схватила мешок, метнулась на дорогу, попала в колею, выбитую подводами, тихо вскрикнула и присела:

– Кажется, я вывихнула ногу.

Исмаила бросило в жар.

– Нужно идти, Кара…

– Не могу…

Сторожа приближались. И Дауров принял единственно верное, на его взгляд, решение. Он достал револьвер Бандурко, который прихватил для самообладания и приказал:

– Бегом, женщина!

– Не могу…

– Тогда мне придется застрелить тебя! – твердо и без колебаний произнес Исмаил.

Вдова, забыв о боли, с ужасом посмотрела на него, ствол револьвера, поднялась и засеменила к аулу, охая и западая на правую ногу. Дауров подобрал оставленный ею мешок.

Они не вспоминали об этой ночи почти год. Но вот однажды, вернувшись домой с пастбища, куда выгоняли на лето колхозный скот, Исмаил присел в саду. Вслед забежала во двор Мелеч.

– Дядя, дядя, а мне мама платье сшила! – радостно поделилась девочка.

– Вот и хорошо, – улыбнулся он.

Пришла в сад и Кара. В руках у нее была тарелка со свежеиспеченными пышками и кувшин молока.

– Проголодался, небось, покушай, – поставила она их на стол.

– Балуешь меня.

– Что ты, Исмаил! – встрепенулась соседка. – Я и мои дети в таком долгу перед тобой.

Дауров понял, о чем она, попросил:

– Не надо, забудь это.

Кара смолкла, не говорил и он. Оба любовались девочкой в белом платье с красными цветами, порхающей в саду от дерева к дереву, словно бабочка.

– А тогда ты и вправду мог убить меня? – с явным, долго носимым любопытством поинтересовалась женщина.

– Нет, конечно, – ответил Исмаил. – Просто я знал, что страх поможет тебе преодолеть боль.

Подъехал и свесился с коня через плетень Бадурин, позвал:

– Товарищ Дауров, начальник просит вас зайти.

Хаджемука в кабинете не было. Исмаил нашел его за домом. Он стоял у пруда, смотрел на гладь, нервно сминая сорванный с дерева лист.

– Зачем звал? Что стряслось? – спросил его Дауров.

– А то и стряслось, – повернулся к нему Заур, – прав ты был, Исмаил, ох, как прав… Я только вернулся из областного отдела, ездил по вызову начальника нашего Джеджукова. Ошибки грубые, сказал он, в работе допускаю.

– А у кого их не бывает?

– Ошибки ошибками… Выражение его одно сразу не понравилось, обожгло. Предателем назвал меня. Какой же я предатель, с семнадцати лет за советскую власть боролся? Надерзил ему за это и ушел.

– Это серьезное обвинение, – заключил Исмаил. – Уходить надо.

Заур отмахнулся.

– Куда от них уйдешь!

– Скрываются ведь люди и живут.

– Это не по мне…

Налетел ветерок, поднял на глади пруда зыбь, погнал по ней опавшую листву.

– Вот времечко, а! – продолжал Заур. – Надо ли было верить им? Видел же, как они втаптывали в грязь хороших людей. Нет, чтобы чем-то помочь обиженным, найдя свою третью правду, отличную от тех двух, которые столкнули мир, а я все у судьбы в заложниках сидел, палачом служил. Поделом теперь.

Горьким было его раскаяние, поздним.

– Что об этом говорить, жизнь не воротишь назад, – Исмаил взял друга за руку. – Жернова завертелись, не надейся, никто их не остановит. Общество в агонии, понимаешь, в агонии! В ней одному до другого дела нет. Самому о себе, Заур, надо думать. Не возвращайся к ним. Я помогу уйти, к Казбеку проберемся в конце-концов. Он примет, не сомневайся…

– Не для этого я тебя позвал, – прервал друга Хаджемук. – Если меня возьмут, побеспокойся о семье, знаю заранее: житья ей тут не будет.

Заур направился домой. За ним перебежала дорогу и скрылась в зарослях бурьяна большая и толстая крыса. На следующий день ему вменили причастность к националистическому заговору, и он застрелился в своем кабинете.

Поздней осенью Дауров перевез семью Заура к их родственникам в Черкесию. Возвращаясь обратно, встретил повозку с сеном, которую гнал к казачьему хутору невдалеке подросток лет пятнадцати. Она углубилась в долину и загорелась. Видимо, парень нарушил крестьянскую заповедь – не курить на сене. Ездовой снял рубашку и принялся сбивать пламя, но оно, полыхая, охватило повозку. Потеряв всякую надежду одолеть огонь, паренек спрыгнул и стал распрягать лошадей. Исмаил замер. Происходящее чем-то напоминало нынешнюю жизнь, а сам он подростка, метавшегося у пылающей повозки.