Горб Аполлона: Три повести

Кажется, во второй день заглянула к соседке, её дверь справа от меня, испекла пирог, думаю, зайду, познакомлюсь. Она открыла дверь, такая хмурая, не улыбается. Окинув взглядом комнату, я решила, что оказалась на складе, где хранятся старые вещи. В комнате было видимо–невидимо мешков и мешочков. Посредине лежал скрученный рулон, то ли ковер, то ли перегородка. Нагромождение всего. Платья, кофты, тряпьё. Всё навалено кучей. Хлама целая комната, и от этой ветоши запах удушающий. Позже увидела, что не только одна она такая, что и другие собирают всё старьё, поношенные вещи, изорванные сапоги, побитые чашки, всякую ветошь, будто нищие в России. И зачем?

И зачем все запираемся на замки? И я тоже. Петя спрашивает:

— А чего, бабушка, ты боишься?

— Мы жили в привычном страхе, так привыкли, и хоть охрана в доме и воровать нечего, а так… из общего накопленного страха.

Я не возьмусь описывать всех обитателей нашего дома, но расскажу о встречах и знакомствах с отдельными представителями. Начинаются они в лифте и на скамеечке. Если вы окажетесь в лифте с некоторыми из наших, то возможны самые неожиданные вопросы и комментарии. «А что вы так оделись? Разве на улице лето? Куда вы так торопитесь? Нажмите правильно!.». Приветливое слово мало кто произносит, все такую важность на себя напускают, только бы не уронить своего вида. Американцы вежливее, приветливее, всегда с улыбкой, дверь откроют, помогут.

Несу пакеты с едой, соседка прямо в мешки заглядывает и спрашивает: «Где это вы эти персики взяли?» — «Это не персики, это лук». «Из какого магазина несёте? Вы разве не знаете, что здесь он дороже, чем у Натана?» Всегда какой-то обидный смысл найдут… «Что же это вы сами-то несёте?» — Я отвечаю: «А что же мне, их здесь оставить?» Один симпатичный мужчина сразу вызвался мне помочь и донёс мои пакеты прямо до самой двери. Среди наших тоже есть вежливые и обходительные, но американцы по способу обращения далеко впереди.

Иду по в коридору и встречаю Цилю, что разносит программки русского телевиденья, и она сразу меня допытывать: «А ваша дочка замужем? А зять где работает? Есть внуки? Что они делают? А у них есть дом?…» И пошла, и пошла любопытничать, вцепилась в меня, как бульдог… «Вас возили смотреть Нью–Йорк? Вы там были?» Я думаю: «Ну, дело плохо!» Схватила программки и бежать.

Весь первый месяц я знакомилась со своими соседями.

Дверь в дверь жила Ида, и я пригласила её чаю попить. Это была ещё интересная дама, худощавая, подтянутая, хорошо одетая. Она вошла, обвела взглядом стены и потолок моей комнаты и сказала: «Вот этого я бы не повесила…, люстру нужно заменить, гардины поправить. Попросите дочку съездить в… там продаются хрустальные подвески, а это вешать нельзя…» Я стою в растерянности, а она продолжает: «Были ли вы в музее?» И, не дожидаясь моего ответа, пристально на меня посмотрела: — «Коллекция этого музея уступает Эрмитажу, но я всегда туда хожу. Я люблю живопись и поэзию, я не пропускаю ни одной выставки и ни одного поэтического вечера. Вот вам реклама выступления поэтессы К. Вы, наверное, не читали её стихи?»

— Сейчас поставлю чайник и расскажу вам, как я с ней знакома, — сказала я и вышла на кухню. Только я вернулась, она взглянула на мой передник, отвернула от меня своё лицо и произнесла, будто со сцены: «Я ещё не встретила здесь никого по моему уровню, у меня среди наших эмигрантов нет друзей, потому что абсолютно все по моему интеллекту ниже меня, мне не с кем общаться. Я сразу вижу у всех потолки. Спасибо, я чай пить не буду. До свидания». Встала и ушла.

Вот тебе на! Не захотела слушать, что эта поэтесса, — моя племянница, и что у меня есть последний сборник её стихов.

— И что смотрят люди в музеях-то?! Думают, что вот— вот кто-нибудь из картины выползет? — прокомментировал Петя.

В первую же неделю зашла ещё соседка со второго этажа, посмотрела, посмотрела, молча посидела и ушла… ничего не сказав. Некоторые люди ничему не удивляются, им кажется, что это хорошо.

Со временем у меня завелись друзья, о которых я расскажу позже, но сразу по приезде в дом я поняла, что не нужно с налёта к себе приглашать и ходить в гости. Может быть, лучше послушать и осмотреться?! И я стала обживаться, осматриваться и привыкать к новой жизни. Я знакомилась, когда ходила по разным делам, в библиотеку, магазин, столовую или сидела на скамеечке возле дома. Слушала, о чём люди говорят, чем интересуются.

О чём рассуждают? Говорят большей частью о всяком вздоре… Такая разговорная чепуха. Приведу примеры самых обыкновенных разговоров на скамейке: «Что я сегодня ела на завтрак?.. Я отварила картошечки, положила лучку… Сварила суп с приправой. Вы знаете, какие вкусные солёные огурцы…»

«Где вы это купили? У Зины. У какой Зины? У Натана дешевле на три копейки…» Как прожить дешевле, как сэкономить? В разговорах часто проскальзывает мелочная щепетильность.

И про то, у кого что болит. «У меня спину ломит. А у меня вот уже несколько лет ноги… в икрах отказывают». Советы дают на месте. Могут вылечить от любой болезни. Прихлопыванием, приплёвыванием, припарками… «Американцы это не понимают.

Уж какие в этой Америке врачи! Только за деньгами гоняются».

Я не скажу, что люблю про высшие материи, но и подобные разговоры меня не притягивают. Спросят что— нибудь, но не ждут ответов на вопросы, а продолжают своё, никому не интересное… А то начнёт кто-нибудь громко на всю скамейку хвастать, чтоб все слышали, и долдонит, и долдонит: «Моего сына все знают. Вы слышали, как он преуспел? Ведь умнее-то его нет никого». Будто верят, что люди не умирают до тех пор пока придумывают волшебные истории. Мне это мои дети подарили. Мои дети такие распрекрасные. Купили мне четыре хрустальные вазы…» Им хочется, чтобы все слушали, на всю вселенную рассуждают.

А ведь нередко бывает, что дети и вовсе не разговаривают со своими родными. Показали мне одну пару — муж и жена, ещё совсем не старые, она такая видная красивая женщина, а он хоть и неказистый мужик, но приятного вида. Так про них говорили, что у них была своя очень успешная компания по компьютерам. Их сын женился на красавице из России, они так радовались, что она своя, умная, что Гарвард закончила, и пригласили её управлять компанией. Первое время всё шло хорошо, компания росла, людей набирали, кажется, человек сто у них служили. Шёл обстоятельный доход. И вместе с доходом невестка стала забирать всё больше и больше власти: вы, мол, старые, ничего в американском бизнесе не понимаете. Нужно так продавать, а не так, как вы… А идеи-то все отцовские… И отец тоже упёрся, хотел управлять по–своему. Дело дошло до суда, компанию продали, все переругались, даже внука теперь им не показывают. Молва говорит, что мать сильно переживает, стоит под окнами, хочет маленького внучонка посмотреть. В детский садик тайком приходит, уж как там мальчишку— то обнимает, целует и плачет. Ну и что, что деньги есть, а гармонии нет. Но никто себя не видит со стороны. И такого можно наслушаться на скамейках! Какие там глубинные предметы?! Всё больше рассуждают о том как придать себе пущей важности.

Многие люди при переезде теряют несравненно больше, чем предполагали, и никак не могут смириться с новым своим положением. Ведь для некоторых людей почёт и уважение, которое было у них в России, несравненно больше, чем материальные блага. И тоскуют люди по утраченному значению в обществе. Думают, что будешь хорошо кормиться, поиться, так и всё? Тут в нашем доме все на равных — и бывшие профессора, и лавочники, разбогатевшие на пивной пене. В одинаковом статусе, ни богатых, ни бедных. Пенсия в 620 долларов, квартира… К своей среде человек привязывается, а тут теряется — нет привычной работы, окружения.

Почти все в России были в рангах генералов и начальников. Раз один такой плюгавенький мужичишко перед другим так разгорячился, так распушился: «Я, — говорит, — должность генерал–лейтенанта исполнял! У меня, — говорит, — в подчинении пять тысяч человек работало!» Речь его такая самоуверенная. А рядом с ними сидела бабка в инвалидном кресле влезла в их разговор, и дребезжащим голосом перебила этого оратора: «Уж не знаю, как кто, а мой Лёвочка был директором фабрики. Как мы жили — так никто не жил!»