Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

Напоминая механическую пилу, всех прорезал голос Адольфа Павловича Сидорова: он обладал еще и правом на визг, столько лет доставляя политическую информацию не только сверху вниз, но и снизу вверх. Прежде Сабуров был уверен, что Адольф, вечный троечник, готов примкнуть к любой силе - уважать себя в отдельности ему решительно не за что. Но оказалось, что и у него есть принципы: он готов служить только силе жестокой и бессовестной: нынешней властью он крайне недоволен.

– Землю в аренду раздать, промышленность в аренду - так они о своем кармане начнут заботиться, а не о государстве!

Поперек его пиле становится лишь молоденькая Люда - тоже Лида с небольшими поправками: даже чуточку кривой, словно намеревавшийся сделаться пропеллером, зубик виднелся у нее на прежнем месте. Люда, как водится, была уже почти влюблена в него, и Сабуров тщательно избегал ее взгляда - не хотел давать даже копеечных обещаний.

– В стране должен быть один Хозяин!
– на самых высоких оборотах визжала пила.
– Писатели хотят писать что хотят - это чья тогда культура будет - государственная или?! Развелось - Платонов великий писатель, Бабель великий писатель... Почему я их не слышал?!

Все кругом выводит его из себя, и всюду он становится на сторону силы и злобы - однако для хулиганов он требует смертной казни ("Поднял руку на человека - к стенке!"): для жестокости без могущества у него нет оправданий, хотя он и презирает могущество без жестокости.

Когда Люда упоминает о Катынском расстреле, он одобрительно кивает: "Полякам давно пора отомстить за шестьсот двенадцатый год". Крымские татары - те столько раз Москву жгли! Якуты до нас и письменности своей не имели!.. Адольф Павлович в лицах изображает поляков, татар, якутов, прибалтов - они воют, лают, мяукают, визжат.

А Люда все ловит его взгляд... Какие-то добродетельные папа с мамой учили дочку поклоняться Духу - и тем самым готовили ее для его, Сабурова, когтей - он ведь прямое воплощение Духа: сутулость, красные от бессонницы, словно заплаканные, глаза, жидкие пряди волос небрежно обсели лысину, в груди при дыхании пищит словно выводок мышей, выражение лица кислое от повышенной кислотности и отвращения к миру...

– Сталин правильно учил: чужой земли не отдадим ни пяди...

– Сталин ваш... Перед войной столько военных расстрелял...

– Ну и что! Какой бы еще народ за такой исторически короткий срок столько новых маршалов вырастил!

Для Адольфа присвоенное звание исчерпывает всю суть.

– А крестьян!.. это ведь тоже солдаты!..

– Я не знаю, чего с этими крестьянами привязались - в любой развитой стране они составляют меньшинство. На днях зашел в музей посмотреть наглядную агитацию - гляжу: что такое?! Искусство мюнхенских пивных!! Адольф, бедняжка, и не подозревает, что вкусы мюнхенских пивных являет именно он: рреализьм, кровь с молоком. А лучше без молока.

– Но в живописи надо еще и разбираться!

– Народ сразу отличит антиискусство!

От слова "народ" Сабуров, кажется, скоро будет блевать. Да ведь именно успехи народовластия и сделали его человеконенавистником: он бы вполне снес равнодушие Сидоровых к тому, чем он дорожит больше всего на свете, если бы ему не вдолбили с младенчества, что именно они и есть высшие судьи его дел и помыслов. Да, да, в них ненавидит он не просто профанов, но победителей и судей!

Гвоздь уже торчал как штык. У Сабурова окончательно разладилась душевная иммунная система - каждая словесная царапина нарывает целый месяц. И спать все время что-нибудь мешает, то комары, навеки вкисшие в подвальную слизь, то наволочка, то нос...

Все же Сабуров не удержался от маленького эксперимента: словно о чем-то интимном, спросил, касаясь губами ее ушка: где бы можно разжиться таблицами случайных чисел? Люда замерла, чувствуя не полную приличность происходящего, но сил отодвинуться не было. Наживка, стало быть, проглочена, остается умеючи выводить. Пригласить, например, в музей, куда он выводил Лиду... Но с него уже довольно.

В соседней комнате Сабурова с порога встретило веселое имя Пушкин. Гвоздь мигом отправился обратно в калильную печь - национальная святыня светит и в колдуновском болоте. Но Пушкина здесь обсуждали точно так, как любого сослуживца с неуживчивым характером: "Тебе понравилось бы, если бы на тебя эпиграммы писали?" Это воспринималось как вполне достаточная причина убить великого поэта. И они же ищут еще какие-то тайные силы, истребляющие их гениев!

Эрудированный Набыков сыпал именами подлинных и мнимых пушкинских любовниц, но тема не встретила поддержки: мужчины завидовали, а женщины опасались дурного примера для мужей (в племени Колдунова почти исключены браки с иноверцами). Гордые внучки славян отчитывали Пушкина за то, что он не помогал жене - этак-то всякий бы писал стихи! Или статьи - это уже камешек Сидоровой-Хруцкой в сабуровский огород. Сейчас Сабуров был ей не нужен, но она еще в младенчестве ненавидела мать-кормилицу за то, что та при желании могла бы лишить ее молока.

Основное чувство, испытываемое ею в жизни, - это страх. Она не может чувствовать себя спокойной, пока хоть один человек на земле не посажен на цепь: ведь каждый может плюнуть сзади на пальто или не заплатить в магазине, снизив покупательную способность ее рубля.

Замелькавшие в печати слова о гуманизации вызывают в ней надрывный гнев: "До гуманизации надо дорасти!" Душевнобольных будут забирать в психушки только по суду - "ну, теперь на улицах будут резать!"; адвокатов допустят к следствию - "преступников защищают от общества"; поговорят об ужасах в тюрьмах - "курорт хотят устроить для бандитов!"

Впрочем, ее возмущают и курорты для простых трудящихся, которые и без того всем миром сидят на ее с ее семейством шее. Если проникнуть в мечты какой-нибудь скромной Сидоровой, увидишь антиутопию, какая и Оруэллу не приснится - прогульщиков бы там варили живьем, а шутникам вырезали язык.

Хотя любовь к кому-то помимо Колдунова здесь почиталась греховной, все-таки почти у каждого находилась пара-тройка приятелей - лишь ее, наивную простушку, недолюбливали все - уж очень кривым зеркалом она отражала окружающих, и без того не красавцев.

Разговоры о "жертвах культа" она ненавидела как попытку, во-первых, выманить у нее сочувствие к кому-то (словно ей живется не хуже всех!), а во-вторых, ослабить власть начальства, которая только и могла защитить от окружавших ее акул и шакалов, кем она считала всех людей на земле. Выдумали "кризис", когда благоденствие в стране достигло апогея, - Хруцкая наконец получила ставку сэнээса. У нее вздувались жилы в самых неожиданных местах: нет, она не спорит, и с продуктами становилось все хуже, и с культтоварами, но ведь против этого всегда имелось испытанное средство - кнут. Для недобросовестных, конечно. А тут она столько лет честнейшим образом переписывала куски колдуновских монографий - зрения лишилась, давление от страха начало скакать, - и после этого ей заявляют, что нужно платить не за ученую степень, а за работу!