Горбун лорда Кромвеля

Изменения претерпели не только украшения храма. С того места, на котором я сидел, моему взору открывалась гробница прошлого века – два каменных гроба, стоявших один поверх другого. На верхнем из них красовался портрет богатого купца с пышной бородой в добротных одеждах, упитанного и цветущего. На нижнем – изображение того же купца, но в виде высохшего трупа в лохмотьях того же самого одеяния с надписью: «Такой я есть сейчас, таким я был когда-то; каким я есть сейчас, таким же станешь ты».

Пока я взирал на каменную гробницу, у меня перед глазами всплыла картина разлагающегося тела Орфан в тот миг, когда Марк достал его из воды. Потом эту картину сменили рахитичные дети, с которыми я повстречался в бывшем доме Смитона. И мерзкое, до тошноты отвратительное чувство овладело всем моим естеством. Неужели наша революция не имела других достижений, кроме замены имен святых на такие, как Страх-Божий и Усердие? Я вспомнил, что Кромвель упоминал о создании ложных свидетельств, призванных предавать невинных людей смертной казни. Потом в моей памяти всплыл рассказ Марка о том, как в Палату хлынула целая армия алчных льстецов, рассчитывавших урвать свой кусок пирога при делении монастырских земель. Наш новый мир отнюдь не являл собой христианское сообщество и никогда бы не смог таковым стать. Он был ничуть не лучше своего предшественника, который также зиждился на силе и тщеславии. И тут перед моим внутренним взором появились пестрые хромоногие птицы, визжавшие и кричавшие, точно безумные, друг на друга. Почему-то они сразу напомнили мне королевский двор, наводненный папистами и реформаторами, которые подняли точно такой же шум и гвалт в борьбе за власть. В своей предумышленной слепоте я отказывался видеть то, что происходило у меня перед глазами. Неудивительно, что люди испытывают неодолимый страх перед мировым хаосом и разверзшейся в потустороннем мире бездной. Чтобы успокоить и убедить себя, что нам ничего не грозит ни в этом мире, ни за его пределами, чтобы объяснить себе страшные тайны бытия, мы начали утешать себя иллюзиями.

И тут меня осенила догадка. Образ моего прежнего мировосприятия мешал мне видеть правду происходящего в Скарнси. Я был привязан к хитросплетению собственных предположений, касающихся устройства мира, но стоило убрать всего лишь одно из них, как кривое зеркало тотчас же сменилось кристально чистым и ясным отражением. Это повергло меня в такое удивление, что я невольно открыл рот. Я внезапно понял, кто был убийцей Синглтона и почему он это сделал. И едва это случилось, как все стало на свои места. Я знал, что у меня слишком мало времени. Однако в течение последующих нескольких минут я продолжал неподвижно сидеть с открытым ртом, тяжело дыша. Потом встал и, оседлав коня, погнал его во всю прыть обратно в Тауэр – к тому месту, где, по моим предположениям, должна была находиться последняя частица мучившей меня головоломки.

Когда я подъехал ко рву, уже сгустились сумерки Зеленая башня была залита светом горящих факелов. Я почти вбежал в Большой зал и прямиком направился в кабинет господина Олднолла. Он все еще сидел за рабочим столом, аккуратно переписывая что-то из одного документа в другой.

– Господин Шардлейк! Надеюсь, вы провели плодотворный день. Во всяком случае, не в пример мне.

– Мне нужно срочно поговорить с тюремным надзирателем темницы. Не могли бы вы проводить меня к нему? К сожалению, я очень спешу, чтобы искать его без посторонней помощи.

Очевидно, о важности моего дела говорило выражение моего лица, ибо господин Олднолл не задумываясь откликнулся на просьбу.

– Я отведу вас, – произнес он.

Взяв большую связку ключей, он вышел из кабинета, и я пошел за ним вслед. Проходя мимо охранника, он прихватил факел. После того как мы миновали Большой зал, господин Олднолл спросил меня, не доводилось ли мне прежде бывать в подземной тюрьме.

– К счастью, нет, – коротко ответил я.

– Весьма мрачное место. И я не помню, чтобы когда-нибудь там находилось столько людей, как сейчас.

– Да. Куда мы только катимся?

– К стране, наполненной безбожными преступниками-папистами и полоумными евангелистами. Пора их всех вздернуть на виселице.

Чем больше мы спускались по узкой винтовой лестнице, тем больше воздух наполнялся едкой сыростью, стены были покрыты зеленой слизью, матово блестевшие капли воды стекали по ним, словно струи пота. Судя по всему, мы опустились ниже уровня реки.

В конце лестницы находились железные ворота, за которыми я увидел освещенное факелами помещение, где вокруг заваленного бумагами стола толпились люди. Когда один из них, в одежде охранника, приблизился к нам, Олднолл обратился к нему через решетку:

– Здесь эмиссар главного правителя. Ему требуется срочно переговорить с главным тюремным надзирателем, господином Ходжисом.

Охранник открыл ворота.

– Проходите, пожалуйста, сэр. Господин Ходжис сейчас весьма занят. Дело в том, что сегодня прибыло слишком много анабаптистов. Из-за них у нас теперь работы невпроворот.

Он проводил меня к столу, за которым вместе с другим стражем закона высокий худощавый мужчина по имени Ходжис вносил поправки в какие-то документы. По обеим сторонам комнаты находились тяжелые деревянные двери с закрытыми на засов маленькими окошками. Было слышно, как за одним из них кто-то громко читал Библию:

– На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона… [11]

Надзиратель поднял голову и произнес:

– А ну-ка, заткнись! Ты чего, по кнуту соскучился?

Голос стих, и надзиратель, обернувшись ко мне, слегка поклонился в знак приветствия.

– Прошу прощения, сэр. Пытаюсь рассортировать доносы на новых заключенных. Некоторых из них завтра надлежит доставить на допрос к лорду Кромвелю. Боюсь, как бы не послать к нему не тех, кого надо.

11

Псалтирь, 90, 13.

– Мне нужны сведения о заключенном, который находился здесь восемнадцать месяцев назад, – сказал я. – Надеюсь, вы еще помните Марка Смитона?

– Вряд ли я когда-нибудь смогу позабыть то время, сэр, – подняв бровь, ответил тот. – В Тауэре не часто пребывает сама королева Англии. – Он запнулся, собираясь с мыслями. – Да, в ночь перед казнью Смитон находился здесь. Мы получили распоряжение держать его вдали от других узников. Помнится, у него было несколько посетителей.

– Да, – кивнул я. – Например, Робин Синглтон, который приходил, чтобы удостовериться, не вознамерился ли Смитон отказаться от своего признания. А также другие. Кстати, у вас остались о них какие-нибудь записи?

Обменявшись взглядом с Олдноллом, надзиратель неожиданно прыснул со смеху.

– О да, сэр. В наше время приходится вести учет всех и вся. Верно я говорю, Томас?

– Причем по меньшей мере дважды.

Он послал куда-то одного из своих подчиненных, который вернулся несколько минут спустя с тяжелой книгой в руках. Главный надзиратель открыл ее и начал читать.

– Шестнадцатое мая тысяча пятьсот тридцать шестого года. – Он пробежал пальцем по странице сверху вниз. – Да, Смитон находился как раз в той самой камере, в которой ныне сидит вон тот урод, – он кивнул в сторону двери, из-за которой недавно слышались библейские стихи, а теперь было тихо.

– Итак, кто же все-таки посещал заключенного Смитона в последний день его жизни? – с нетерпением осведомился я, заглядывая в книгу через плечо надзирателя.

Он слегка поежился, прежде чем вновь наклониться над книгой. Очевидно, горбун и для него был дурным знамением.

– Глядите, Синглтон приходил в шесть. Другой посетитель, отмеченный как «родственник», – в семь, а священник – в восемь. Это был наш местный брат Мартин. Он приходил, чтобы исповедовать приговоренного перед смертной казнью. Чтоб этого Флетчера нелегкая забрала! Сколько раз твердил ему записывать всех без исключения по именам.