Гордое сердце

Она испытующе смотрела на Соню. Она не может обижаться на Блейка за это. Надо быть совершенно не от мира сего, чтобы не видеть веселую улыбку Сони, широкое милое лицо, четкую и плавную грацию ее сильного тела. А Блейк не из тех, кто может полностью владеть собой.

— Я не могла уехать, не увидев вас, Сюзан, — звучал глубокий, бархатистый голос Сони. — Я знаю, что вы обо мне и Блейке думали разное. Я и раньше хотела заехать к вам, но все как-то не получалось.

Что было в этих красивых глазах? Сюзан с болью изучала их. Но Соня отошла к своему изображению и рассматривала его. Она протянула сильную властную руку и погладила мраморное лицо.

— Вы сделали три моих образа. Но этого мало. Я существую в большей кратности. Одна Соня говорит: «Иди к Сюзан и скажи ей…», — а другая: «Ты и Блейк можете обрести нечто важное», — а еще одна слышит, как Блейк говорит: «Я не в состоянии лишиться Сюзан, Соня. Она меня понимает». Ну и…

Соня пожала плечами, улыбнулась и протянула руки к своим трем ипостасям.

— Вы еще любите друг друга? — спросила Сюзан.

— Что говорит Блейк? — ответила вопросом Соня, даже не посмотрев на нее.

— Ни да, ни нет, — ответила Сюзан.

— И я не могу сказать ни да, ни нет. — Она быстро взглянула в глаза Сюзан и громко засмеялась. — Не беспокойтесь. Между мной и Блейком уже все кончено. Я еду на год домой, может быть, на два. Когда я вернусь, я уже буду совсем другой. Я постоянно меняюсь. Каждый год я другая. Я обещаю вам это! Я даже перекрашу себе волосы.

— Но глаза вы себе изменить не можете, — сказала Сюзан.

В Соне есть нечто, импонирующее Блейку, такое же дикое и стихийное. У нее есть темперамент. Сюзан, однако, совершенно другая. Она не могла творить под влиянием импульсивных выбросов энергии, в ярости, радости или по упрямству. Все, что случалось в ее жизни, закладывалось в фундамент ее существа, и творческая энергия, высвобождающаяся из ее глубин, была высокой и постоянной, словно вечная весна. Сюзан не нуждалась в допинге, которым являлись вино и любовь для Блейка, Сони и подобных им. Она не нуждалась ни в чем, кроме еды, сна и самого простого общения с людьми и времени на раздумья и созидание. Она уже все понимала, и ей не надо больше ничего знать о Блейке и Соне. Она попросту забыла о них.

— Не оглядывайтесь ни на что. Идите своей дорогой, Сюзан! — советовала Соня.

— Мне не остается ничего другого — ведь я и так это делаю.

Глаза Сони засветились смехом.

— Ах, Сюзан! — воскликнула она. — Прощайте, милая! И помните, что вот эта Соня уже никогда не вернется. — Она нежно поцеловала Сюзан в обе щеки своими алыми, горячими губами. — Вы не такая, как другие, — сказала она. — Вы всегда будете немного одинокой, потому что никто не похож на вас, но вы не будете ощущать себя покинутой. — От двери она помахала рукой. — Я не задела вас, — добавила она. — И поэтому я вас не жалею.

Соня ушла. А Сюзан стояла, и в ее ушах звучали старые, хорошо знакомые слова, которые сопровождали ее всю жизнь: «Никто не похож на вас». Теперь они прозвучали и в этих стенах. Она уже не защищалась от них. Они уже не могли устрашить ее. Они были правдой. С минуту она еще постояла в нерешительности, затем надела шляпу и вышла на улицу.

— Привет, мисс Гейлорд! — кричали дети. Это был первый действительно жаркий день, и из открытого уличного гидранта била струя воды, под которой прыгало около дюжины полуголых мальчишек. Полицейский по прозвищу Большой Билл, стоявший неподалеку, отдал ей честь.

— Наконец-то, в кои-то веки, они снова будут чистыми, — ухмылялся он.

— Мне хотелось бы быть среди них, — засмеялась она. Все дети этого квартала были ее приятелями. Друзей у нее было много, но она была по-прежнему одинока, как дерево, стоящее в поле.

Вернувшись домой, Сюзан позвала:

— Блейк! — Ответа не было.

Но вечером ей не пришлось рассказывать ему о своей забывчивости, так как он об этом и не заговаривал. Весь вечер он был молчалив, немного почитал, но вообще-то ничего не делал. Видя, как он неспокоен, Сюзан участливо спросила у него:

— Ты очень будешь тосковать по Соне, Блейк?

Он искоса посмотрел на нее:

— Я? Я вообще о ней не думал.

— А почему ты такой печальный?

— Даже и не знаю, эта чертова меланхолия уже целый день изводит меня. У меня такое чувство, что я уже никогда не смогу работать.

— Сможешь, — сказала она. — Сколько раз у тебя уже было такое настроение, и ты снова начинал.

— Я никогда еще не чувствовал такой пустоты.

Он бросился на диван и лег навзничь с закрытыми глазами. Лицо у него было застывшим и напряженным. Сюзан была поражена его красотой, которая, однако, ее уже не волновала. Мрамор не смог бы точно передать его истинное выражение — может быть, слоновая кость? Блейк открыл глаза.

— Иди ко мне, — приказал он. Сюзан присела к нему, и он, положив голову ей на колени, обеими руками обнял ее. Она чувствовала, что в ее объятиях он беззвучно плачет.

— Ну, милый, ну, — успокаивала она его, даже не огорчаясь от его плача. Она не знала, чего ему не хватает, да и он, пожалуй, не знал, иначе он не скрывал бы этого от нее. Он плакал от какой-то беспричинной меланхолии, а она крепко обнимала его и терпеливо ждала, пока он снова не придет в себя. Она уже не нуждалась в нем, но он был ей дорог. Если бы он мог вернуться к ней, может быть, между ними возникла бы новая любовь, которую не определяла бы тоска по страсти.

* * *

Он определенно к ней вернется. Все лето она упорно продолжала работу, планировала выставку, подготавливала вернисаж к началу осени, ждала Блейка.

— Октябрь — это лучший месяц для начинающих, — рассказывал ей Джозеф Харт. Она зашла к нему однажды в его старый дом, сложенный из коричневого песчаника, так как Дэвид Барнс просил ее об этом.

— Я рассказывал о вас этому старику, — сказал он. — Он хочет познакомиться с вами. Вам надо бы туда сходить — это большая удача, ведь он очень редко желает кого-либо видеть.

Но когда Сюзан вошла в гостиную в доме Джозефа Харта, то тот сделал вид, что и не знает о ее существовании.

— Я никогда не слышал о вас, — сказал он отрывисто, когда она представилась. Его дом был чем-то, вроде музея живописи и скульптуры.

Сначала для нее все было словно в тумане. Темные лица смотрели на нее со старых фламандских картин в позолоченных рамах, соседствующих с бледными современными американскими пейзажами. Затем внезапно она заметила диких лошадей Майкла. Это было длинное горизонтальное полотно, хорошо освещенное. Девять серебристо-белых лошадей летели в лунном сиянии по темной ночной пустыне вслед за маленьким черным конем — их вожаком.

— Я ваши вещи вообще не знаю, — говорил Джозеф Харт.

— Это вполне естественно, — ответила Сюзан, — но скоро узнаете их.

— Если вы делаете этакие современные финтифлюшки, то нет. На такие я вообще не смотрю, — заносчиво ответил он. Все торговцы произведениями искусства и директоры галерей говорили ей: «Если вам удастся склонить на свою сторону старого Джозефа Харта…»

— Вы смотрите туда, на этих лошадей? — спросил он.

— Да, — ответила она.