Гордое сердце

— Это Майкл Берри. Самый неуравновешенный художник на свете. Иногда он делает вот такие вещи: чистый свет, чистая форма, чистая красота. А потом вдруг пишет целую серию вещей под настроение — обнаженных женщин, валяющихся на скалах — отвратительные штуковины.

Сюзан не ответила. Она все еще смотрела на лошадей, в диком беге несущихся по пустыне.

— Вы с чем работаете? — спросил он. — Надеюсь, не с глиной?

— С мрамором, — ответила она и добавила: — Я также сделала одну бронзовую вещь.

— Где она? — спросил он.

— В больнице Хэлфреда.

— Эта ваша?

— Да. Это была моя первая настоящая работа.

Харт взял отставленный им ранее стакан вина и молча отпил.

— Жаль, что вы — женщина, — сказал он в конце концов.

— Сейчас уже это не играет роли.

— Вы увидите, что играет, — настаивал он на своем. — Вы не займете самые лучшие места, разве что вы действительно будете лучше всех.

— Я работаю не ради этого, — сказала Сюзан.

Он не ответил, но вытащил из кармана визитку и что-то написал на ней.

— Занесите это мистеру Джелвику по этому адресу, — распорядился он, — и скажите ему, что вас послал я.

— Благодарю вас, — сказала Сюзан, но Харт повернулся к ней спиной и уже не обращал на нее внимания.

Она долго стояла там одна и смотрела на картину Майкла.

«Мне надо сказать Майклу, что я видела его лошадей, — думала Сюзан. — Я должна ему сказать, что они — само совершенство».

О Джозефе Харте она забыла.

* * *

Это была небольшая, совершенно обычная галерея. Сюзан переправила туда все свои статуи; «Коленопреклоненная» в последнее мгновение прибыла из Парижа.

Она распаковала ее с Блейком.

— Ага, отверженная! — выкрикнул Блейк, срывая с нее тряпки и бумагу. Сюзан смотрела на нее критическим взглядом.

— Я не удивляюсь, что она не понравилась им. Я уже вижу, почему. Она действительно не столь хороша. Мне кажется, что я в Париже не сделала ничего хорошего. Я тогда в действительности не знала, чего хочу.

— Ну так выбросим ее? — спросил Блейк.

— Нет, оставь ее здесь. В конце концов, это ведь моя работа.

Они снова восстановили с Блейком дружеские отношения. Он ни разу не потребовал от нее ничего большего. Иногда с ним было весьма затруднительно говорить, и тогда Сюзан принуждала себя болтать о чем угодно, так как бремя взаимного молчания было невыносимо, хотя она страстно желала молчания, преисполненного душевного спокойствия. Но когда они не разговаривали, то между ними сгущалась предгрозовая тишина, а не тишина душевного спокойствия.

— Я думаю, что я еще пошлю к нам в провинцию за одной старой статуей Джейн, которую я когда-то сделала, — сказала она неожиданно. — Мне кажется, она неплоха.

— Эта старая баба! — с умилением сказал Блейк. Он рассматривал статую негритянки. — Пододвиньте ее на несколько сантиметров вправо, — приказал он вспотевшим грузчикам, и они приподняли статую.

— Нет, Блейк, — жестом остановила их Сюзан. — Это положение было бы для нее слишком драматичным. На мои вещи свет должен падать совершенно прямо и просто, а не под углом.

— Ну, что же, мрамор — это твое дело, милая, — сказал он весело.

Когда все было в порядке, они медленно прошлись с Блейком между статуями.

— Если критики тебя измочалят, ты не должна впадать в уныние, — сказал он дружеским тоном.

— О чем ты? — сказала она ошеломленно. Ей вообще не пришло в голову думать о том, что скажут критики. Все, сделанное ею, было завершено и, значит, находилось по другую сторону похвалы и упреков.

Статуя Джейн прибыла в последний день. Сюзан была одна в галерее и сама распаковывала ее. Это была работа ее тогда еще неопытных рук, но все же это была Джейн, испуганно поднявшая глаза и вытирающая руки о фартук. Сюзан распорядилась поставить ее у входа, немного в стороне от остальных, в тихий угол, куда, наверняка, отошла бы и сама Джейн.

Расплатившись с грузчиками, она осмотрела все свои работы от Джейн и до последней вещи, которую сделала, — скульптуры горняка-уэльсца из Западной Вирджинии. Она нашла его совершенно случайно. Он приехал в Нью-Йорк в качестве делегата на профсоюзную конференцию. Сюзан забрела туда, даже не зная почему, если не считать того, что она хотела видеть людей. А он там выступал. После конференции она подошла к нему и предложила попозировать ей. Он пришел в ателье; с огромными руками, положенными на колени, и сильно ссутулившись, он неловко сидел на стуле.

— Я уже не могу выпрямиться, барышня, — говорил он. — Я слишком долго ходил под землей, согнувшись.

По ее мнению, эта вещь была лучшей из того, что она когда-либо делала. Она представляла себе, как он ползет под землей. Его глаза, лишенные солнечного света, казались слепыми — такими она их и сделала. Да, вещь, которую она делала последней, была всегда лучше предыдущей. Сюзан явно прогрессировала. И это было всего лишь начало!

За день до открытия выставки она привела Джона и Марсию, чтобы дети посмотрели на ее работы. Они как раз приехали домой на осенние праздники. Она ничего им не говорила; немножко стыдилась, боясь показаться им непонятной. Она шла между ними, стараясь уловить их реакцию. Она страстно желала их признания и искала его, хотя сама все им объясняла.

— Эту статую я назвала «Черная Америка». А вот это — «Северная Америка», воплотившая дух переселенцев шведского происхождения. А вот это итальянская девушка, которую я назвала «Американская Венера». А вот это…

Она ощущала острый интерес Джона. Он был уже почти одного роста с ней, и на нем был первый его костюм с длинными брюками. Он, сунув руки в карманы, молча слушал Сюзан и с интересом рассматривал статуи. «Если он когда-то и был похож на Марка, то теперь в нем не осталось и следа от этого сходства», — подумала она.

— Я понял, что ты имеешь в виду, — сказал мальчик и глубоко вздохнул. — Они великолепны, мама, — добавил он, и сердце Сюзан встрепенулось радостью.

Марсия же нетерпеливо наводила критику.

— Почему они все такие громадные и противные, мама? Даже Соню ты сделала мерзкой!

— Перестань, Марсия! — пытался остановить ее Джон, становясь на сторону матери. — Ты ничего в этом не понимаешь!

— Понимаю, — задирала нос Марсия. — Я не люблю таких неповоротливых людей. — Она крутнулась на кончиках пальцев и затанцевала с поднятыми, красиво округленными руками. Среди этих колоссов она казалась бабочкой — трепетным, изменчивым созданием, которое может погубить одно прикосновение.