Горение (полностью)

– Отойти от арестованного!
– гаркнул жандарм.

А малыш ведь не понимает, что такое "арестованный", это мама его понимает, она к нему и бежит, хватает сына на руки, испуганно прижимает к себе, шепчет что-то на ухо, садится рядом с мужем, инженером-путейцем, испуганная, будто породистая наседка.

– Сынок, - сказал путеец, не отрываясь от газеты, - подойди к господину и скажи: "Большое вам спасибо".

– Казимеж, - прошептала женщина.
– Что ты делаешь?!

Путеец, сложив газету, сунул ее в карман, поглядел на Дзержинского и повторил:

– Яцек, маленький, надо всегда благодарить тех, кто делает тебе добро. Ну-ка, умница моя, топай...

Малыш подбежал к Дзержинскому, отодвинул толстую жандармскую ногу в деготном сапоге и сказал:

– Па-сибо бо-шое!

Жандарм растерянно оглянулся - к счастью, козыряя направо и налево, бежал офицер.

– Ой, какой масенький, - залепетал он, стараясь огладить белокурые, мягкие волосы ребенка, который отодвигался от офицера из-за того, что шпоры громко дзенькали, большие, игольчатые шпоры - они маленьким-то видней, чем взрослым.
– Чей ребенок, господа?! Пожалуйста, возьмите дитя, нам надо пройти через зал.

Офицер быстро о б е ж а л глазами головы арестованных, видимо пересчитывая их таким образом:

– В тюрьме мест нет, будете ждать камер здесь, в Ново-Минске!

,..В Ново-Минске, на маленькой тихой улице, вдали от большака, полицией был занят дом - две небольшие комнаты - для содержания заключенных. Жандармский офицер, козырнув армейскому прапорщику, сказал:

– Я передаю вам под охрану тридцать семь душ. Социалисты. Весьма опасны, извольте предупредить солдат.

– А питать их чем? Ваши обещали повара прислать. Чем мне их питать?

– Питать?
– переспросил жандарм.
– Об этом я как-то не подумал. Тюрьмы переполнены, кухня не успевает варить похлебку, повар лежит с инфлуэнцей.

– А у нас - вовсе нет.

– Но как-то ведь питаетесь?

– На базаре берем, во дворе жжем костры.

– Вот и прекрасно, - снова козырнул жандарм, - пусть им тоже берут на базаре. Счет по семь копеек на душу мы утвердим.

– Что ж я им на семь копеек куплю?

Жандарм обворожительно улыбнулся:

– Наша бюрократия всегда и везде отстает - от роста цен тоже. Ничем не могу помочь.

– Когда их заберут?

– Их? Хм... Думаю - послезавтра. Мы подготовим к этапу семьсот человек, так что в тюрьме, думаю, станет чуть попросторней. Честь имею.

Рядовой Пилипченко, отлежав после порт-артурской контузии в читинском госпитале, отправлен был на отдых, в тыл. Домой не пустили - погнали в Королевство Польское: там харчили сносно и кров был теплый. Вечером, поднявшись на мыски, он заглянул в окно домика, где содержались арестанты, долго разглядывал, как люди разговаривали, шутили, собирались в кружки спорить, а потом спросил того, что был ближе:

– Слышь, а вон тот, худой, вокруг которого все вьются, ваш начальник?

– Почему начальник? Товарищ. Коли спорить можно с человеком - какой он начальник? Если с кем спорить нельзя, боишься, что с работы за то прогонят, хлеба семью лишат, - тот начальник.

– Это понятно, - согласился Пилипченко, - это дураку ясней ясного.

Проходивший мимо унтер гаркнул:

– Пилипченко! Прекратить разговорчики! Разболтался мне, сволачь!

– Слуш, вашродь!
– гаркнул солдат, подмигивая арестанту.

Тот рассмеялся, кликнул Дзержинского. Когда унтер отошел, Пилипченко снова поднялся на мыски и столкнулся лицом к лицу с Дзержинским.

– Эк обращаются, а?
– удивленно, с жалостью, сказал Дзержинский.
– Каждый болван имеет право ударить, "тыкнуть"...

– Не-е, - ответил Пилипченко, - энтот унтер добрый, он редко когда затрещину даст, а "ты" кажному хорошему человеку говорят.

– Если мне говорят "ты", и я тоже могу ответить "ты" - тогда верно, а вот когда он "ты", а ему в ответ: "вашбродь" - это никуда не годится. Ну-ка, обратитесь к нему на "ты", попробуйте...

– Он по шеям отпробует, - ответил Пилипченко и как-то изумленно посмотрел на Дзержинского.
– А верно, голова у тебя светлая, я чегой-то ни раз и не думал об этом. Нам положено "вы" говорить, а им "тыкать", ну и пущай себе шло б...

– А может, лучше не надо, чтобы "шло"? Может, лучше по-новому попробовать?

– Попробовать-та хоцца, а коль в Сибирь? Тогда как - ответь мне, начальник?

– Не начальник я. Товарищ я тебе, товарищ, а не начальник

– А как же без начальников можно? Без них разбегутся. У барантов-то, небось, тоже начальник есть, а у курей - пятух.

– Пятух, - беззлобно передразнил Дзержинский, прислушиваясь к протяжному треску цикад.
– Когда мы победим, начальника тебе ставить не будут - сам выберешь из товарищей: кому веришь, кого знаешь честным, кто грамотней тебя и умней.

– И-и-и, - с внезапной злобинкой рассмеялся Пилипченко, - это, значится, рай опустится на землю?!

– Рай не опустится, а будет так, как говорю я.

– Не будет так никогда: власти без начальника нет. Не удяржишь, коли плетью по бокам не охаживать. Сам-то из господ будешь?

– Из дворян.

– Все дворяне худые, это от кровной вашей старости. Купец - тот молодой, у него две морды заместо одной, как у хорошей куры два яйца в желтке.

Подошли другие солдаты, стали чуть поодаль, оперлись ладонями на стволы, задумчиво и грустно слушали Пилипченко, разглядывая в то же время Дзержинского с настороженным, сторожким интересом.

– Ну а почему же я, дворянин, ушел из поместья? Зачем по тюрьмам скитаюсь, по чужим квартирам, а ты, который в покосившейся избе живешь, меня, словно врага, стережешь? Я ж ради тебя, ради вас вот, - Дзержинский кивнул на солдат, - ото всего отказался. Сам отказался, никто меня не заставлял.

– А может, вы блажной, - сказал один из солдат.

– Он на "ты" приглашает, - пояснил, не оборачиваясь, рядовой Пилипченко.

– Блажной - не верит, - задумчиво, без обиды, откликнулся Дзержинский, вера - это если знаешь и убежден в правоте дела.

– Завсегда были баре и господа, завсегда останутся, - сказал Пилипченко, грустно разглядывая лицо Дзержинского.
– Так в Писании сказано, куды ж против слова попрешь? Чай, его не люди выдумали.

– Люди.

– Рази апостолы - люди?