Горение (полностью)

– "Корпеть кровавым потом" не по-русски, господин Дзержинский.

– Кржечковский.

– Простите. Тем не менее - не по-русски.

– Так я поляк...

– Но подданный Российской империи?

– Пока что.

– Всегда будете.

– Заблуждаетесь.

– Убежден. На ближайшее обозримое столетие в России - при том или ином отклонении от царствующей тупости - будет то, что есть.

– Испрашиваете у Санкт-Петербурга позволения на подобные вольности в разговоре с арестантом? Или - на свой страх и риск?

– Сам. Я всегда полагаюсь на себя - как говорится, волк среди волков... Какие-нибудь просьбы?

– Нет.

– Жалобы?

– Нет.

– Письмо хотите через меня передать Альдоне Эдмундовне?

– Я отправлю письма в установленном порядке.

– Склонять вас к сотрудничеству - глупо, я отдаю себе в этом отчет...

– Очень хорошо.

– Я не закончил.

– Простите.

– Склонять вас глупо, но хочу спросить: зачем же ваши люди Ноттена уконтрапупили, а? Ну Гуровская, ну Шевяков - все понимаю. Ноттена зачем?

– Я не думал, что вы столь быстро скатитесь в провокацию - такой, казалось, интеллигентный человек...

– Это ведь я не в обвинение вам: доказательств нет. Были б доказательства - сразу на виселицу. Это я просто так, в порядке интереса. Но я со временем докажу, что Ноттена с Гуровской и Шевяковым вы убили. Докажу.

– Вы что, пугаете меня? Зачем? Вы достаточно хорошо знаете мою биографию, справки у вас на меня лежат, рапорты, доносы...

– Агентурные сводки, - уточнил Глазов.

– Прокурору я сказал то, что могу повторить вам: литература - моя, ответственность за нее несу один я, людей, которых вы задержали вместе со мной, вижу в первый раз, адрес свой не назову.

– Четыре человека из тридцати шести уже назвали вас, Феликс Эдмундович. И ваш адрес. Это лишь начало. Назовут больше.

– Поучатся в тюрьме - вперед называть не станут. Они ж еще нашей школы не прошли. Тюрьма - хороший университет для революционера.

– Их развратят в тюрьме, Феликс Эдмундович. Мы развратим. Кому предложим свободу, кому посулим деньги, кого переубедим.

– Я не терплю, когда при мне оскорбляют друзей.

– Это я знаю. Вы-то - один такой. Гуровских - больше.

– Гуровские появляются оттого, что есть вы. Они - порождение вашей системы. Жертвы, если хотите. Но вы захлебнетесь тем, что сами плодите.

– Что мы плодим?
– устало поинтересовался Глазов.
– Глупость мы плодим.

– Если бы. Глупость - простительна. Объяснима, во всяком случае. Вы плодите провокацию, а это, в конечном счете, процесс неуправляемый. Те листовки, которые вы п о з в о л я л и печатать Гуровской в ее типографии, сохранились в домах тысяч рабочих. Ликвидировали вы десять наших товарищей, а тысячи появились. Они-то не знают, что часть листовок под вашим контролем печаталась, - текст все равно был наш. Как бы вы нас ни казнили, процесс необратим: слово уже пошло по стране, слово не остановишь, это вам не террорист с бомбой - тех единицы, нас - легион.

– Тоже верно... Но я вашу убежденность буду изнутри разрушать, Феликс Эдмундович. Вы постепенно перестанете верить окружающим, потому что время от времени будет открываться вам: тот "товарищ" - с нами, другой - с нами и третий тоже. Вы совершенно правы, процесс необратим, но и ведь мы, "младославяне", тоже о будущем думаем.

– С помощью провокации?

– Напрасно иронизируете. Франция страна отнюдь не монархическая, но и там в борьбе с анархией пользуют агентуру, - а ведь якобинские традиции: Розе Люксембург приют дают, Бориса Савинкова скрывают.

– Мы не анархисты. Мы социал-демократы, а во Франции социалисты входят в правительство.

– Оп!
– обрадовался Глазов.
– А сколько времени я вас к этой мысли вел, Феликс Эдмундович! Я ведь вам говорил вначале, что происходящее сейчас не одобряю. Я о будущем думаю. И хочу, чтобы в этом с к о р о м будущем люди к государственным институтам отнеслись разумно.

– К ним так историки отнесутся, после того как ваши государственные институты будут разрушены. Неужели вы серьезно думаете, что новое общество можно строить руками старых государственных институций? В противоречие с самим собою входите - с экой жалостью говорили о пореформенной поре. Нет, вы ничего не построите. Или помогайте нам рушить старые институции, или...

– Помогать вам? Значит, к сотрудничеству меня склоняете вы? Не я - вас, а вы - меня?

– Именно.

– Побойтесь бога, Феликс Эдмундович! Сколько вам осталось по земле ходить, бедный вы мой?! Месяцы - от силы. Таких, как вы, мы станем уничтожать, ибо горбатых могила, как говорится, исправляет.

– Слушайте, - тихо спросил Дзержинский, - неужели вы не понимаете, что все кончено? Неужто вы не понимаете, что у вас один путь к спасению: будучи человеком отнюдь не глупым - помогать нам, а не здешним вашим тупоголовым кретинам? Неужели в вас убито все живое - даже инстинкт самовыживания?

Глазов мелко засмеялся, позволил Дзержинскому уйти, а в глубине души испуганно признался себе, что Шевяков-то был прав - ничего с этим не выйдет: с кучерами и лакеями надо работать, а особенно с дворниками - те безотказны.

"Бежать отсюда надо, - ясно понял Глазов.
– Здесь погибну.

Бежать".

Вызвав Турчанинова, сказал:

– Андрей Егорович, подарок хочу сделать - Дзержинского я вам отдаю. Он занятен, умен, деятелен, а потому - не н у ж е н.

– То есть?

– Вы ему побег устройте, Андрей Егорович. Или неясно?

"И. Э. Дзержинскому.

X павильон Варшавской цитадели, 12 сентября 1905 г.

Мой дорогой!

Итак, ты видел зверя в клетке. Когда ты вошел в комнату "свиданий", то с удивлением оглядывался, разыскивая меня. И вот ты увидел в углу серую клетку с двойной густой проволочной сеткой, а в ней - твоего брата. А дверь этой клетки охранял солдат с винтовкой. Коротким было это наше свидание, мы почти ничего не успели друг другу сказать. Поэтому я буду тебе писать, а ты присылай мне от поры до времени какую-нибудь открытку с видом и привет. Я смотрю на эти открытки (я поставил их на стол, и глаза мои радуются, сердце ликует, грудь расширяется, и я вижу, словно живых, и улыбаюсь тем, кто прислал мне эти открытки, и мне тогда не грустно, я не чувствую себя одиноким, и мысль моя улетает далеко из тюремной камеры на волю, и я опять переживаю не одну радостную минуту).

Это было так недавно. Была весна, могучая, прелестная весна. Она уже прошла, а я здесь преспокойно сижу в тюремной камере, а когда выйду - опять зазеленеют луга, леса, Лазенки, зацветут цветы, сосновый бор опять мне зашумит, опять в летние лунные ночи я буду блуждать по загородным дорогам, возвращаясь с экскурсий в сумерках, прислушиваться к таинственным шепотам природы, любоваться игрой света, теней, красок, оттенков заката - опять будет весна...

Будь добр, пришли мне какую-нибудь французскую элементарную грамматику не могу справиться со склонениями...