Горение (полностью)

Дорогие товарищи, они меня таскали на допросы и там били по больному глазу, и я падал обморочный, но они обливали меня водой и все время спрашивали: "где Дзержинский". Я не сказал им ничего и поэтому умру спокойно. Они пугают меня: "Мы все равно узнаем и арестуем его, а в партии скажем, что это ты донес". Я боюсь, что вы поверите им, решите, что сломился, не выдержал.

Дорогой Юзеф, когда я умру, защити мое имя.

Они узнали про то, что я вместе с тобой, Якубом и Красным участвовал в налете на "архангелов", а потом громил бандитов из "национальной демократии". Они знают про съезд русских и что ты туда едешь. Откуда они могут про это знать? Мне очень страшно умирать, но я лучше сам распоряжусь собой, чем доставлять им радость смотреть на мои мучения.

Дорогие товарищи, мне страшно и больно, все время тошнит, но я не жалею, что так случилось, потому что лучше жить мало, но жить, чем тлеть долго. Отомстите за меня. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Казимеж Грушовский". 3

Казимеж Грушовский в страхе заглянул ему в лицо: Дзержинский близко увидел пустые глазницы, вывернутые сине-белые губы, запекшуюся кровь в ноздрях; юноша оказался вдруг страшно, по-животному сильным, вырвался, побежал к двери замок начал скрипеть: пришли, сейчас поволокут на гласис, там виселица.

Дзержинский застонал, жалобно крикнул что-то несвязное...

– Феликс Эдмундович, Феликс Эдмундович, что с вами?

Дзержинский вскинулся с кресла, понял: был в забытьи, пока ждал ротмистра охранки Турчанинова на конспиративной квартире у Шиманьского.

Турчанинов стоял над ним бледный, нахохлившийся, в штатском костюме:

– Плохие сны?

Дзержинский потер лицо сухими, горячими ладонями, ощутил подушечками пальцев бегающую упругость глазных яблок под набрякшими от бессонницы веками, потянулся хрустко, пригласил Турчанинова садиться.

– Давно пришли, Андрей Егорович?

– Только что.

– Дверь сами открыли?

– Да.

– Ну, как с нашим делом?

– Плохо.
– Турчанинов достал пачку "Краузо", размял папиросу, закурил, ахающе затянулся.
– Франека Кухальского административно вышлют, он свернул с ума, не опасен теперь, но Казимеж...

– Виселица?

– Какая разница - петля или расстрел?

– Это точно?

– Суда не было... Тем не менее все предрешено... Министр Дурново требует, чтобы порядок был наведен в самые короткие сроки.

– Мы должны спасти Казимежа.

– Это сверх моих сил, Феликс Эдмундович. Мне было очень трудно с Франеком, я чудом провел ему высылку, а Казимеж не только ваш курьер: его дело вяжут с разгромом на Тамке и с перестрелкой на складе литературы - сие не прощается в нашем ведомстве.

– Казимежу восемнадцать, он несовершеннолетний, Андрей Егорович.

Турчанинов пожал плечами:

– Не довод. Северная столица требует устрашающих акций по отношению к левым группам.

– Ко всем?

– К социал-демократам. После декабрьского восстания выделяют большевистскую фракцию.

– Социалистов-революционеров "левыми" не считают?

– У нас полагают, что ни социалисты Пилсудского, ни эсеры Чернова не имеют такой надежной опоры в рабочей среде, как вы... После восстания в Москве, Лодзи, Чите и на "Потемкине" в фокусе внимания оказались ленинцы, Феликс Эдмундович, именно ленинцы... Посему санкционирована безнаказанность... Право, я бессилен помочь вам с делом Казимежа. Охранка сейчас вольна предпринимать любые шаги, л ю б ы е.

...После того как ротмистр Турчанинов (любимец полковника Глеба Витальевича Глазова, переведенного ныне в столицу, в департамент) пришел два месяца назад на явку Дзержинского и в присутствии Ганецкого и Уншлихта, членов Варшавского комитета польской социал-демократии, только что вышедших из тюрьмы по амнистии, предложил свои услуги СДКПиЛ, был проверен д е й с т в и е м, прикрыл боевиков партии во время операции по уничтожению штаб-квартиры черносотенцев на Тамке, предупредил Дзержинского о провале типографии на Воле, устроил побег Винценты, вывел из-под виселицы Людвига, ему доверяли.

Дзержинский - во время последней, к о н т р о л ь н о й, беседы - спросил:

– Андрей Егорович, а что ждет вас в случае провала?

– Зачем вы поставили такой вопрос?

Дзержинский полагал, что годами тюрем, карцеров, избиений, этапов, ссылок он заслужил одну лишь привилегию - не лгать. Тем более он считал недопустимой ложь в разговоре с человеком чужой идеологии, который, однако, сам пришел к социал-демократам и оказал им услуги, причем немалые. Дзержинский поначалу допускал, что охранка начала г л у б и н н у ю провокацию, но чем больше он встречался с Турчаниновым, чем весомее была помощь ротмистра, чем неудержимее шла революция по империи, тем яснее становилось: умный Турчанинов все п о н я л и сделал ставку на честность в сотрудничестве с партией, полагая, что в этой честности заключена гарантия его будущего, - в крушении самодержавия он более не сомневался.

Поэтому на вопрос ротмистра Дзержинский ответил:

– Мне приходится проверять свою веру в вас, Андрей Егорович. Я отвечаю перед моими товарищами за вас. Я был бы не честен, коли б сказал, что во мне нет сомнений; ведомство, в коем вы служите, приучает нас к недоверию, более того - к ненависти.

– Своим вопросом тем не менее вы не столько проверяете свою веру, сколько п о д т в е р ж д а е т е ее, Феликс Эдмундович.

– Обидно, что науку психологии вы одолели в охранке, - заметил Дзержинский.

– В охранке психологии научиться нельзя. Там можно научиться ловкости, хитрости, осторожности, не более того. Психологии, как вы изволили выразиться, я выучился в окопах на фронте под Мукденом.

– Я не сказал "научились". Вы со мною спорьте, а не с собой. Я сказал "одолели". Психология - наука, наука - это мысль, а истинная мысль рождается голенькой. Вы в охранке смогли одолеть ненависть, смогли посмотреть на нас не предвзято. Для того чтобы это одоление совершилось, вам пришлось в охранке пройти сквозь в с е, Андрей Егорович, а дабы это пройти и не потерять себя, должно быть психологом.

Турчанинов тогда усмехнулся:

– У Толстого есть умозаключение: человек, прошедший российский суд, получает на всю жизнь отметину благородства. Посему отвечу: коли наши связи обнаружатся, я буду арестован, меня подвергнут пыткам, чтобы добиться признаний обо всех вас, а потом предадут суду за измену присяге, но до суда, ясное дело, меня не допустят, я о б я з а н буду погибнуть в камере. Нет страшнее греха, чем измена власти государя...

– Ну уж... Библия пронизана идеей греховности власти. Вы это на вооружение себе возьмите, Андрей Егорович. Помните у Самуила: "Вы будете ему рабами и возопиете из-за царя вашего, которого выбрали себе, но не услышит вас господь..." А Лука? "Сказал диавол: тебе дам власть над всеми царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, ее даю". Это я вам подбросил, чтоб лучше спалось, коли по ночам сомнения мучат. Вы человек верующий, вам постоянно индульгенция потребна, вот я вас к Библии-то и обращаю.