Горение (полностью)

– Слушаю вас и убеждаюсь: высшая серьезность - в несерьезности. Юмор единственное свидетельство незаурядности. А что касаемо индульгенции - вы не правы, Феликс Эдмундович. Уроки фронта: принял решение - выполняй, поверил в человека - держись веры до конца.

...Турчанинов папироску свою докурил, аккуратно загасил ее в большой пепельнице и повторил:

– Казимежа я спасти не могу.

– В таком случае Казимежа обязаны спасти мы, - сказал Дзержинский.
– Вы бессильны? Понимаю. Подскажите, как можно подступиться к делу. Деньги? Беседа с судьями? Побег?

Турчанинов покачал головой.

– Вы сказали, - продолжал Дзержинский, - что все предрешено до суда. Кем?

– Моим начальником.

– С какой стороны к нему можно подкрасться?

– Ни с какой. Игорь Васильевич Попов тесан из кремня. К нему невозможно подкрасться, Феликс Эдмундович, сие объективность.

– Как не можем чего-то, так сразу говорим "объективность".
– Дзержинский поморщился.
– Такая "объективность" - смерть живому. В восемнадцатом веке засмеяли бы того, кто сказал бы, что можно ездить под землей, а сейчас Лондон и Берлин без метрополитена немыслимы. Не верю, что к Попову нельзя подобраться. Говорят, например, что у вашего Попова есть любовница, актриса кабаре Микульска, - верно это?

– Верно.

Турчанинов посмотрел на Дзержинского с каким-то особенным интересом:

– Владимир Львович Бурцев, знай такое, напечатал бы в своей эсеровской прессе незамедлительно.

– Чего бы он этим добился? Сенсации? А нам надобно спасти товарища, и ради этого мы готовы начать игру, а чтобы такого рода игра против охранки оказалась успешной, надобно помалкивать и все разворачивать втайне. Разве нет?

– Вы талантливый человек, Феликс Эдмундович, но на свете талантов много. Становятся талантами, то есть п р и з н а н н ы м и, те лишь, которые д о б и л и с ь.

– Вот вы мне и поможете добиться.

– Я ведь дальше гляжу, Феликс Эдмундович, я думаю о вашей победе в общеимперском плане.,

– Та победа свершится, коли мы каждый день и час будем побеждать. Нет маленькой работы, как и маленьких людей не существует, - в каждом сокрыт Ньютон или Мицкевич... Что вы знаете о Микульской?

– Ничего.

– Надо узнать, Андрей Егорович.

– Я попробую, - ответил Турчанинов.
– Но я ведь к вам с главным пришел, Феликс Эдмундович...

– То есть?

– Агентура сообщает, что вы назначены главою партийной делегации на Четвертый съезд РСДРП...

– Кто передал данные?

– Все тот же "Прыщик".

– Когда?

– Позавчера. Полковник Попов получил данные позавчера вечером. Очень похвалялся...

– Вы не пробовали выяснить этого "Прыщика", а?

– Я же объяснял, Феликс Эдмундович, если попробую, меня раскроют. У нас, Турчанинов поправил себя, - в охранке не принято интересоваться подлинными именами агентуры - особенно такой, как "Прыщик". Сугубо, по всему, близкий к вам человек.

– Андрей Егорович, а что, если вы заагентурите в нашей среде видного человека, а? Звонкого человека "обратите" в свою веру? Близкого к руководству партии. Человека, широко известного охранке. Тогда вы сможете с т о р г о в а т ь своего агента в обмен на имя "Прыщика"?

– Коли вы на такое готовы пойти, значит, следует полагать, "Прыщик" приволок точные данные...

– А вы как думаете?

– Да разве я д у м а ю?

– И то верно... Человек по-настоящему решается думать тогда лишь, когда ему ничего другого не остается, когда руки у него в кандалах... Я заметил: истинная мысль начинается с безысходности, Андрей Егорович, с невозможности жить по-людски... Коли собеседник готов дать вам рецепт, как разрешить самые сложные вопросы жизни, значит, он и не думал об этом вовсе, а так, порхал.

– Слишком строги вы к глаголу "думать".

– Отчего? Нет. Логическое, то есть повседневное, мышление стало формою естественного отправления. Я же имею в виду о б г о н я ю щ у ю мысль, то есть единственно истинную... Обеспокоены в охранке данными "Прыщика"?

– В высшей мере. Предполагают, что речь пойдет о слиянии польской социал-демократии с русской. Видимо, вам следует ждать удара со стороны социалистов Пилсудского: через агентуру будут работать, через высокую агентуру охранки, - обвиняют вас, СДКПиЛ, в предательстве национальных интересов Польши, "москальскими прислужниками", видимо, заклеймят...

Дзержинский поднялся, поправил галстук: время. Поднялся и Турчанинов.

– Я подожду, пока вы подальше уйдете, - сказал Турчанинов.
– И послушайте моего совета - не пытайтесь слишком настойчиво с Казимежем... Можете на этой частности все завалить.

Дзержинский нахмурился:

– Частность? Что-то вы не так, Андрей Егорович.

– Так, Феликс Эдмундович, так. Лес рубят - щепки летят...

– Считайте меня плохим лесорубом. А вообще избегайте сравнений такого рода: человек не щепа... Умом-то я вас понимаю, но сердцем никогда не пойму. Всякое движение определяется его началом. Коли иначе - иезуитство это, Андрей Егорович, чистой воды, Лойола это.

Когда Дзержинский был уже в передней, Турчанинов окликнул его:

– Подумайте вот о чем, Феликс Эдмундович... Актриса кабаре Микульска навещает моего шефа на его конспиративной квартире: Звеженецка, восемь, второй этаж, консьерж - отставной жандарм. Попов, мне сдается, профессию свою от актрисы скрывает. Но тем не менее имеет обыкновение работать с документами на этой квартирке, с совершенно секретными документами, полагая, что женщина ничего не поймет...

Дзержинский увидел Стефанию Микульску сразу же, как только она появилась из-за угла. Быстрая, хлысткая, в лиловом платье, на которое тяжело падали литые волосы, она шла, словно слепая: быстро, одержимо, легко, и круглые черные глаза ее были устремлены в одну, видную лишь ей точку, словно бы женщина страшилась глядеть окрест: так подчас бывает с особенно красивыми, наделенными острым ощущением стыда за изначальный грех прародительницы.

"Бедненький человек!
– подумал Дзержинский.
– Как же старательно она подбирает фасон платья, и эту сиреневую шаль, и голубой цветок в волосы, и синие туфельки, и белую сумочку... Как же она волнуется перед встречей с избранником, как она готовит себя к этому вечеру... Женщине, которая сознает свою красоту, не лишенной еще стыда, одаренной не только чувствованием, но и б о л ь ю, горько жить на свете. Вон ведь как идет, будто сквозь шпицрутены".

Он на какое-то мгновение засомневался, подойти ли к ней, хотя ждал Стефанию второй вечер уже, но представил себе полковника Попова рядом с актрисой, "кремневого" Попова, предрешившего судьбу Казимежа Грушевского, который не может подняться с нар после того, как на него навалились при аресте: беззащитного, хрупкого, подростка еще, били сапогами по животу, с о т т я г о м били, а потом схватили за волосы и размозжили лицо о булыжник...

– Пани Микульска, добрый вечер.
– Дзержинский шагнул к женщине, легко отделившись от тяжелой двери парадного подъезда.
– Можете уделить мне десять минут?

– Я незнакома с вами.

– Вот рекомендация, - Дзержинский протянул ей записку, которую позавчера еще принесла Софья Тшедецка: у них оказалась общая подруга, Хеленка, жена присяжного поверенного Зворыкина.

Руки у Стефании были быстрые, нервные, ловкие. Она легко раскрыла конверт, пробежала строки: "Милая Стефа, податель сего - литератор. Его предложение весьма интересно, найди, пожалуйста, для него время. Твоя X."