Горение (полностью)

– Вы можете узнать фамилии всех людей, которые были вызваны на квартиру Микульской? Зто не поставит вас в затруднительное положение?

– Поскольку никто из н а ш и х к этому делу интереса не проявлял, видимо, вашу просьбу я смогу выполнить.

(Поскольку на самом-то деле охрана проявляла особое внимание к делу Микульской, но Турчанинов об этом не знал, его и н т е р е с был зафиксирован, доложен Попову - ротмистр Сушков п о д с у е т и л с я, ибо введение любого нового фигуранта в гибель актрисы было на руку ему, - и по указанию начальника охранки ротмистр Турчанинов был взят под контрольное филерское наблюдение. Случилось это уже после того, как Турчанинов позвонил по известному ему телефону и назвал фамилии прокурора Усова, фотографа Уланского, врача Лапова, принимавших участие в осмотре трупа Микульской и описании места происшествия.)

...О том, что сапожник Бах пропал, Уншлихт узнал через два дня после того, как тот отправился к Микульской. Сообщил об исчезновении Баха кройщик кожевенного производства пана Шераньского, которого звали Фра Дьяволо из-за того, что он был слеп на левый глаз и носил постоянно черную повязку.

– Ты его проводил до Маршалковской?
– спросил Уншлихт.
– Ты видел, как он встретился с женщиной?

– Видел. Своими глазами видел.

Уншлихт хмуро поправил:

– Глазом.

– Мой один двух ваших стоит, вон пенснёй-то зыркаете, а прочитать без стекла не можете, - беззлобно ответил Фра Дьяволо, привыкший к тому, что над ним подшучивали товарищи.

– А что дальше?

– Ничего. Она кабриолет остановила, пригласила Яна, они сели да и уехали.

– Тебя же просили сопроводить их до ее квартиры...

– Кто ж знал, что она кабриолет возьмет? Откуда у меня на фурмана деньги? Полтинник дерут, а я в день всего сорок три копейки выколачиваю.

– Она, женщина эта, нормально выглядела? Не запыхалась? Не бежала?

– Так она ж барского вида, чего ей пыхать? Шла как шла, в кринолинах, и туфельки на ней из шевро, фасона "лорю"... Бах у нас парень видный, грамотный, по-иностранному умеет, - может, заперлись и ни на какой вокзал не поехали.

– Ту барыню в кринолинах убили.

– Что?! Такую красавицу!!

– Возвращайся в Мокотов, смотри зорко - нет ли филеров. Найди Збышка, передай, что я буду ждать его в кондитерской "Лион" к девяти часам. Если он увидит у меня в правой руке журнал, пусть не подходит. Пусть тогда найдет возможность встретиться с Мечиславом или Якубом - надо передать Юзефу, что по всем линиям объявлена тревога.

– Якуб - это Ганецкий?

– Хорош конспиратор! Нет у нас фамилий, имена есть! Только имена, понятно?!

– Понятно. Прости.

– Мама простит, охранка - нет. Теперь так... Если поймешь, что с Мечиславом и Якубом нельзя увидеться из-за филеров, тогда отправляйся в газету "Дневник". Возьми объявление, спрашивай в редакции, где можно решить дело с рекламою, понятно? И после того, как пообвыкнешь - там много народа толчется, - зайди в комнату номер пять, спроси господина Варшавского и передай ему все, что я тебе говорил.

(Адольф Варшавский-Барский теперь жил по надежным документам, открыто выступал в левых газетах со статьями, разъяснявшими позицию социал-демократии, Дзержинский настаивал на том, чтобы Варшавский по возможности избегал контактов с подпольем: надо иметь надежную точку легальной опоры в городе, набитом после введения военного положения казаками, черносотенцами, филерами. Дзержинский как-то сказал: "Революция, которая не умеет защищаться, обречена на гибель". Именно он создал особую группу народной милиции, которая занималась наблюдением за охранкой, выявляла провокаторов, кучеров, развозивших по домам жандармов, филеров. В маленьких городах выявление провокаторов было несравнимо более легким делом. Листовки оповещали рабочих о том, кто связан с охранкой, предупреждали от контактов. В крупных центрах такого рода работа была значительно труднее, но тем не менее велась постоянно.

Именно члены этой группы, проинформированные по каналам Мечислава Лежинского и Якуба Ганецкого, установили, что дом сапожника Баха находится под постоянным филерским наблюдением, что оттуда никого уже третий день не выпускают: ни старика отца, ни сестру Баха, ни племянника. Ясное дело засада.)

Мечислав Лежинский пришел к доктору Лапову на квартиру, представился, как и предложил Варшавский, репортером "Дневника", подарил "пани докторке" букетик мимоз и спросил позволения "пана доктора" задать ряд вопросов по поводу кошмарного преступления на улице Вспульной.

– Волка ноги кормят, - чарующе улыбнулся Лежинский, - если не обскачу коллег - меня обскачут. Дело столь ужасно, что завтра, убежден, все газеты сообщат о нем. Но никто, по моему разумению, не решился потревожить вас, все сидят верхом на пане Ковалике и ясновельможном прокуроре Усове.

Когда Дзержинский задумывал операцию, он рассчитывал на то, что Лапов молод и первый выезд на такое преступление не мог на него не повлиять, такого рода выезд считается у медиков п р е с т и ж н ы м, - следовательно, доктор находится под сильным впечатлением от увиденного, а поделиться ему не с кем в Варшаву перебрался совсем недавно. Судя по тем крохам информации, которые собрал Уншлихт, доктор Лапов родился в семье заводского мастера, с трудом выбился в люди. Уншлихт полагал, что это - главное звено, за которое должен ухватиться Мечислав Лежинский. Ганецкий и Варшавский считали, что основной упор надо сделать на сенсационность, надо с ы г р а т ь такой интерес, который зажжет и самого Лапова. Дзержинский, однако, не согласился ни с Уншлихтом, ни с Варшавским. "Механическое проецирование социального происхождения на мораль, - возражал он, - неправильно, порочно. Если следовать логике Уншлихта, тогда я не заслуживаю доверия - дворянин. Якуб Ганецкий тоже - из торговцев. В то же время провокатор "Яма" в Домброве самый что ни на есть пролетарий, сын рабочего. Механика не сопрягается с личностью, Юзеф, это опасный путь полагать, что происхождение определяет честность или бесчестие. Я не согласен и с Адольфом оттого, что он и Якуб делают ставку на сенсационность. А что, коли доктор Лапов скептик? Это у медиков распространено, они в нас поначалу потроха видят, потом уж все остальное. Я бы предложил обратиться к его профессионализму, к тому, какую роль нынешнее судопроизводство уделяет медицинской науке, а мы-то знаем, какую роль оно уделяет науке и что это за "наука" - кулак околоточного, пытки в камере, провокация. Думаю, если Мечислав сможет заинтересовать доктора умением с л у ш а т ь, если Мечислав предварительно повстречается с Николаем (он ведь посещает лекции на медицинском факультете), повертит с ним вопросы, тогда, быть может, Лапов начнет говорить".

– Я надеюсь, что пан доктор, - продолжал Мечислав, - согласится рассказать мне, что с точки зрения науки выделяется во всем этом кровавом деле, что поразило пана доктора более всего...

– Право, я не знаю, возможно ли мне беседовать с репортером прессы, я ведь раньше никогда не приглашался полицией в качестве эксперта...

– Я готов ничего не печатать до того, покуда это не будет признано целесообразным.

– Но вы покажете мне то, что напишете?

– Конечно. Хотите процензурировать?
– усмехнулся Лежинский.

– Хочу, - согласился Лапов.
– Приучен.

– Между прочим, в Англии цензура запрещена с 1695 года, и нас на триста лет обскакали.

– И в медицине лет на сто, - поддержал Лапов.
– А что касается д е л а, то оно странно в высшей мере... Простите, не имею чести знать ваше имя...

– Сигизмунд Лосский, "Дневник", судебная хроника.

– Так вот, господин Лосский, странное это дело... Жертву обнаружили на земле, и поэтому сначала господин Ковалик предположил самоубийство. Я был вызван лишь после того, как тот же господин Ковалик увидел порезы на лице погибшей.

– Если женщина выбросилась из окна, порезы возможны...

– В том-то и дело, что оконное стекло было, видимо, разбито уже после того, как женщина оказалась на земле.

– Почему так?

– Видите ли, часть осколков, причем большая часть, осталась в комнате... А это странно, не правда ли? Ни на тех осколках, которые были на земле рядом с жертвой, ни на тех, что остались в комнате, не было следов крови. А порезы на жертве глубокие, весьма глубокие...

– А может, шел дождь?