Горение (полностью)
Шрифт:
Петров сейчас был совершенно иным человеком: глаза казались двумя угольками, левая рука дрожала, лицо обтянуто пергаментной кожей, на лбу и переносье заметны два хрупких белых шрамика - в карцере били по-настоящему; о том, что проводится о п е р а ц и я, в Саратове не знал никто; полслова кому шепни - завтра бы вся тюрьма шельмовала "хромого" провокатором, конец задумке.
– Милостивый боже, - вырвалось у Герасимова, - эк же они вас...
– Я их не виню, - ответил Петров, странно посмеиваясь; рот его чуть кривило влево, нижняя губа судорожно подрагивала, - на их месте я бы поступал так же.
– Нет, - Герасимов покачал головой, - не верю. Вы же учитель, в вас есть святое... Петров снова посмеялся:
– Вот уж не думал, что вы станете бранить жандармов...
– Я не жандармов браню, Александр Иванович... Я возмущен теми, кто так по-зверски
– А вы сами-то хоть раз в тюрьме бывали?
– От сумы да от тюрьмы, - Герасимов пожал плечами, - пока бог миловал.
– Найдите время побывать. Нет ничего ужаснее русской тюрьмы, она родит ненависть - ежечасно и каждоминутно. Наши тюрьмы нестрашнее Бастилии, Александр Васильевич...
– Жалеете о том, что приняли мое предложение?
– Ничуть. Даже еще больше убедился в правильности своего первоначального решения: если социалисты-революционеры сметут российские тюрьмы, какие неизвестно взамен предложат?! Думаете, Савинков простит кому бы то ни было, что под петлею стоял?! Да он реки крови пустит! Реки!
Герасимов посмотрел на Петрова с искренней симпатией, вздохнул и, хрустнув пальцами, сказал:
– Александр Иванович... Мне как-то даже совестно вам признаться... Я теперь не служу в охране... Видимо, я не смогу более помогать вам...
– То есть? Как это прикажете понимать?
– словно бы наткнувшись на невидимую преграду, вздрогнул Петров.
– Извольте объясниться, милостивый государь! Я ни с кем другим отношений поддерживать не намерен!
Герасимов понял: партию свою он ведет верно; Петров тянется к нему; русский человек, - надо бить на жалость и благородство.
– Александр Иванович, милый мой, сильный и добрый человек, не только вы, но я тоже жертва обстоятельств... Думаете, у меня мало врагов? Думаете, меня не ели поедом за то, что "либерал и слишком добр к революционерам"?! А я просто справедливый человек... Кто таких любит? Теперь шефом жандармов России стал генерал Курлов...
– Это который в Минске по народу стрелял?
– Не требуйте ответа, Александр Иванович... Не ставьте меня в трудное положение...
– Погодите, погодите, - не унимался между тем Петров, - но ведь этого самого Курлова, я слыхал, хотели под суд отдать, после спрятали где-то в полиции, на третьеразрядной должности, а потом сделали начальником тюремного управления, моим палачом! Это тот?! Нет, вы мне ответьте, вы ответьте мне, Александр Васильевич! Лучше, если мы всё с вами добром обговорим, чем ежели я сам стану принимать решения, у меня теперь часто сплин случается, куда поведет - не знаю, не надо меня бросать одного.
– Да. Александр Иванович, это тот самый Курлов. Мне стыдно говорить об этом, но врать не смею... Полагаюсь на вашу порядочность, - я преступил служебные рамки, войдя в обсуждение одного из своих коллег...
– А вас куда? И вовсе отправили на пенсию?
– Хуже, - Герасимов грустно усмехнулся.
– Меня повысили, Александр Иванович...
– И кто же вы теперь?
– Генерал для особых поручений при Столыпине.
– Ничего не понимаю!
– Петров нервически рассмеялся, как-то странно вбирая в себя воздух - словно бы маленькими глоточками.
– Так это же хорошо! При Столыпине, как его непосредственный помощник, вы куда как больше можете сделать!
– Это вам кажется, Александр Иванович, - возразил Герасимов, кожей почувствовав, что пора начинать р а б о т у.
– Это кажется любому нормальному человеку, далекому тайн нашей бюрократии... Отныне я лишен права встречаться с моими друзьями... Вроде вас... С патриотами нашей национальной, государственной идеи... С вами теперь должен - по нашей сановной тупости встречаться тот, кого назначит Курлов. Сам он такого рода встречами брезгует, видите ли...
– То есть как это?!
– А очень просто! Всякий, кто когда-то был с бомбистами, а потом, поняв гибельность крови для родины, решил стать на путь эволюционной борьбы за обновление, - для него палач и христопродавец... Вот так-то... Лучше уезжайте за границу, Александр Иванович... У меня остались подотчетных две тысячи, возьмите их, приведите себя в порядок, вы издергались совсем, и устраивайте-ка свою жизнь подальше от наших держиморд...
– Сдаться?!
– Петров снова наткнулся на что-то невидимое.
– После всего того, что пришлось пережить?! Да вы что?! Как можете говорить такое?!
– А что же, врать вам прикажете?!
– Герасимов вел свою партию точно, ощущая,
– Я вас пригласил к сотрудничеству, я обрек вас на муки, я не смею рисковать вами - и так слишком горька ваша чаша!
– Нет, нет, нет!
– Петров затряс головой, губы снова поползли влево, уродуя красивое, одухотворенное лицо.
– Это все ерунда собачья! Бред и вздор! Я сам пришел к вам. Я знал, на что иду! Я пришел, чтобы бороться с жестокостью и развратом. Но я не различаю Курлова и Савинкова, они мазаны одним миром!
Вот оно, подумал Герасимов, ощутив огромную усталость; руки и ноги сделались мягкими, словно при сердечном приступе; вот она, победа, венец задумки, то, что и требовалось доказать.
...Уговорились, что Петров с Бартольдом отправятся в Париж через два дня; переход границы Герасимов страхует своими прежними связями, - в этом смысле страшиться нечего; "но опасайтесь Бурцева, прежде всего этого человека опасайтесь, Александр Иванович. Он берет под рентген-лучи каждого, кто бежит из каторжных централов. Говорят, он даже Савинкова допрашивал о его спасении из севастопольской тюрьмы, что случилось за пять часов перед повешением, слишком уж неправдоподобно. Продумайте линию защиты. У вас есть алиби Бартольд. Он устроил вам побег, это хорошо, но недостаточно. Бурцев умеет копать, как никто в Европе. Я сделаю так, что на связь к вам приедет мой офицер, назовется Дибичем. Он из тех, кого бомбисты не знают. "Дибич" будет субсидоровать вас необходимыми средствами и поддерживать связь со мною. В случае, если он не понравится вам - я допускаю и такое, - запомните адрес, по которому можно писать мне: Итальянская, два, присяжному поверенному Рохлякову. Адрес этот знаете только вы. И я. И больше никто, ни одна живая душа; берегите его как зеницу ока, - последняя надежда, крайний случай. И все это время месяца три я буду на лечении - обратите на то, чтобы п о д о й т и к руководству партии. Теперь последнее, самое, пожалуй, неприятное: если жизнь сведет с Савинковым - хотя, говорят, он совершенно отошел от террора, протяните ему руку первым. Да, да, Александр Иванович, молю вас об этом. Вы не представляете себе, как Савинков падок на театральность. Он с объятиями к вам бросится. Не отвергайте, не уклоняйтесь, - время обниматься... Постарайтесь, чтобы он сделался вашим импресарио... Он опозорил себя карточной игрой, связями с падшими женщинами, но он единственный в партии подвижник террора, живая история борьбы с самодержавием... С ним заигрывают... Так пусть он будет заигрывать с вами..."
На этом расстались, обговорив пароль и место встреч для "Дибича", которого Герасимов отправит в Париж следом за Петровым.
...Сергей Евлампиевич Виссарионов, исполняющий обязанности вице-директора департамента полиции, сошелся с Герасимовым в конце девятьсот седьмого года, когда стал чиновником для особых поручений при Петре Аркадьевиче; до этого он - выпускник Московского университета - служил по судебному ведомству и прокуратуре; в свои сорок два года имел полную грудь звезд и крестов, ибо никогда не в ы с о в ы в а л с я, но при этом в любое время дня и ночи был готов дать необходимую справку: памятью обладал недюжинной; страсть к изучению права подвигла его на удержание в голове практически всех параграфов многотомных законов империи; поэтому-то фамилия его всегда - хоть порою и в последний момент - оказывалась вписанной в наградные листы.
Выслушав аккуратную, точно дозированную информацию Герасимова, запомнив и оценив слова генерала, что "ситуация известна Петру Аркадьевичу", Виссарионов, подвигавши без надобности перья и бумаги на маленьком, несколько даже б у д у а р н о м столе, ответил в обычной своей доброжелательной манере:
– Александр Васильевич, называйте имя офицера, завтра же вышлем в Париж! Ваша просьба носит для меня совершенно особый характер...
– Нет, Сергей Евлампиевич, господь с вами, я не смею никого н а з ы в а т ь! Кроме как псевдонима "Дибич", я ничего называть не смею! Кому, как не вам, знать своих сотрудников?! И потом, вы говорите - просьба... Не просьба это, а наше общее дело... Петров может превратиться в такого сотрудника, который станет нам передавать из Парижа уникальные сведения, вы же знаете, как падки эсеры на романтические фокусы, а он, Петров этот, романтический герой чистой воды... Правда, я не очень уверен в его психической полноценности, вероятно, он несколько свернул с ума в карцерах, но ведь мы имеем возможность перепроверять его, а то и вовсе отказаться от услуг, если поймем, что он нам гонит липу или, того хуже, работает под диктовку господ бомбистов...