Горение (полностью)

– Да, да, конечно, - ответил Петров, легко согласившись с поражением.
– От России быстро отвыкаешь. Здесь свобода, и это нормально, поэтому все эти клички и псевдонимы кажутся ненужными... То, что несвободно, противоестественно, согласитесь?

Не ответив, Савинков начал читать стихи:

– "В твоей толпе я духом не воскрес, и в миг, когда все ярче, все капризней горела мысль о брошенной отчизне, - я уходил к могилам Пер ля Шез. Не все в них спят. И грохот митральез, и голос пуль, гудевших здесь на тризне, навстречу тем, кто рвался к новой жизни, - для чуткого доныне не исчез. Не верь тому, кто скажет торопливо: "Им век здесь спать, под этою стеной". Зачем он сам проходит стороной, и смотрит вбок, и смотрит так пугливо? Не верь тому! Убиты? Да. Но живы! И будет день: свершится суд иной..."

– Вот это прекрасно!
– сказал Петров восторженно.
– Можно было б зааплодировал!

– В Париже все можно, - Савинков наконец улыбнулся.
– Именно поэтому он и стоит обедни. Это город постоянно пьяного счастья. Великий Бодлер, герой революции, бунтарь и ранимый юноша, а потому отец всемирного символизма, именно здесь, после разгрома народного восстания, заставил себя написать великие строки: "Нужно день и ночь быть опьяненным, это - важнее всего, первый вопрос нашей жизни. Чтобы не испытывать безжалостного гнета времени, которое давит вам плечи и клонит к земле, нужно быть постоянно опьяненным... Но чем же? Вином, поэзией или красотой добра? Все равно, чем хотите, но только опьяняйтесь, иначе вы сделаетесь рабами и жертвами времени"...

– Кто-то говорил, что вы заканчиваете роман, Павел Иванович?

– А кто это вам мог говорить?
– лениво поинтересовался Савинков.

Петров с ужасом вспомнил: Герасимов! Свят, свят, неужели вот так, на доверчивой мелочи, проваливаются?!

– ...Я... Я давеча был в обществе... Кто-то из наших рассказывал, что вы дни и ночи работаете...

– Так это я динамит упаковываю, - Савинков снова позволил себе улыбнуться, не разжимая рубленого рта с бледными, чуть не белыми губами, - не лицо, а маска смерти.
– Пока чемодан сложишь, пока замаскируешь все толком, вот тебе и ночь... Ну, - он поднял свой "пастисс", добавив каплю воды, - начнем опьяняться?

– Я не пью.

– Вообще?

– Никогда не пил, Павел Иванович. Я ведь из поповичей, отец нас держал в строгости.

– Не смею неволить. Я и ваш стаканец в таком случае выпью, обожаю это вонючее зелье.

Савинков выцедил свой "пастисс" медленно, сквозь крепкие, с желтизною, зубы; поставил тяжелый стакан на серый мрамор стола и сразу же закурил новую папироску; казалось, что он вообще не выпускает ее изо рта - только кончит одну, сразу же, без перерыва, принимается за другую.

Услышав удивленный возглас за спиной: "Боже милостивый, Пал Иванович!" неспешно оглянулся и, быстро поднявшись, протянул руку неряшливо одетому господину:

– Рад видеть, Владимир Львович. Знакомьтесь с нашим товарищем.

Петров снова хотел подняться, и вновь Савинков положил ему руку на ключицу, упершись в нее большим пальцем, - нажмет посильней и хрустнет; каждый жест со значением, не то что слово...

– Петров.

– Очень приятно. А я Бурцев.

Вот оно, сразу же понял Петров; началось; неспроста они тут оба; сейчас почнут терзать.

– Владимир Львович издавал "Былое", вы, конечно, знаете этот журнал? утверждающе осведомился Савинков.
– Он положил жизнь на то, чтобы разоблачать провокаторов. Как в нашей среде, так и у социал-демократов.

– Я всегда восторгался деятельностью товарища Бурцева, - ответил Петров.

– Вы не назвали своего имени и отчества, - заметил Бурцев.
– Если вы тот Петров, что бежал из Саратова, то должны быть Александром Ивановичем. Здесь проживаете под псевдонимом?

– Для вас я Александр Иванович, - ответил Петров и ощутил острое желание выпить этого самого "пастисса", что так сладостно тянул сквозь зубы б а р и н.

– У меня к вам вопрос, Александр Иванович, - сказал Бурцев и сунул в рот вонючую сигаретку.
– Вас кто вербовал? Семигановский? Или отправляли в столицу?

– Что?!
– Петров резко поднялся, чуть не упав, оттого что деревяшка скользнула по полу.
– Что?!

– Сядьте, Саша, - сказал Савинков лениво.
– Мы в кафе провокаторов не убиваем. Полиция за это выдаст нас охранке. Обидно. Мы вообще раскаявшихся провокаторов не казним. Мы даем шанс искупить вину - вольную или невольную... Сядьте... Если Бурцев задал вам неправомочный вопрос, оскорбивший ваше достоинство, вы имеете право вызвать его на третейский суд. Так уже было, когда партия защищала от его обвинений Азефа. А вот отказ от беседы с Владимиром Львовичем может быть квалифицирован однозначно: все решат, что вы не в силах опровергнуть его обвинения. Петров сел; приблизившись к Бурцеву, тихо сказал:

– Я отвечу на все ваши вопросы, господин Бурцев. И на ваши, - обернулся к Савинкову.
– Я готов отвечать, господа революционные баре, живущие в фиолетовом Париже.

– Я удовлетворен, - Савинков кивнул, глянув на Бурцева.
– Саша принял ваш вызов, Владимир Львович. Начинайте.

– Меня единственно вот что интересует, Александр Иванович, - мягко, с какой-то тоскливой проникновенностью начал Бурцев.
– Вы какого числа в карцер попали?

– А я там постоянно сидел! Вы лучше спросите, когда меня переводили в камеры. На этот вопрос ответить сподручней.

– Мне известны все даты, Александр Иванович, - заметил Бурцев, - я опросил всех, кого смог, - из числа товарищей, сидевших в Саратове в одно с вами время. Я предпочитаю называть вещи своими именами, особенно когда беседую с теми, кого ранее считал единомышленниками...

– А как вы беседовали с Лопухиным? Он что, тоже ранее был единомышленником?
– Петров, чувствуя, как ухает сердце, решил пойти в атаку. Каким образом он открыл вам все об Азефе? По идейным соображениям?

– Нет, Александр Иванович. По идейным соображениям он бы мне ничего не стал открывать. Мне придется сказать вам правду. С волками жить - по-волчьи выть... Моим помощникам пришлось похитить дочь Лопухина... Да, да, как ни прискорбно и безнравственно, но мы выкрали ее в Лондоне. у гувернантки. В театре. А Лопухин был в Париже. И его предупредили, что ребенок будет возвращен только в том случае, если он купит билет до Берлина, сядет в купе и побеседует с человеком, который подойдет к нему в Кёльне. Этим человеком был я. Мы доехали до Берлина. Там, в отеле "Кемпински", Лопухина ждала телеграмма от дочери... Вернее, от ее гувернантки... Ребенок был дома... Из трех присутствующих за этим столом об этом знал один я. Если эти сведения проникнут в Россию, вы собственноручно подпишете свой приговор... Итак, вернемся к вашей одиссее... Когда вы начали играть сумасшествие?

– Вы же опрашивали моих сокамерников? Должны знать. Я числа не помню... Мне тогда не до хронологии было...

– Понимаю, понимаю, - легко согласился Бурцев, - я вас понимаю...

– Не понимаете, - возразил Савинков.
– Не понимаете, Владимир Львович. Вас сажали по обвинению в х р а н е н и и литературы, и это грозило ссылкой. Под виселицей вы не стояли. А мы, - он кивнул на Петрова, - испытали, что это такое, на собственной шкуре... Поэтому С а ш а так нервен... Я понимаю его, и я на его стороне... Однако, - он чуть обернулся к Петрову, - Владимир Львович и меня подверг допросу по поводу побега из севастопольской тюрьмы, из камеры смертников... Я не обижался на него. Я же сюжетчик, я представил себе, что кому-то был угоден мой побег и честные люди рисковали жизнью, спасая меня, но делалось все это в интересах охранки... Помните Соломона Рысса? С ним было именно так, полиция даже в каторгу стражников закатала, хотя сама готовила Рыссу побег, - прикрытие прежде всего...

Почувствовав расслабляющее успокоение в словах Савинкова, увидев в его глазах мягкое сострадание, Петров ответил:

– По-моему, я начал играть манию величия в середине месяца, что-то числа десятого.

Бурцев удовлетворенно кивнул:

– Верно. Сходится. Но почему истязать вас начали только с двадцать первого?

– Тюремщиков спросите, - Петров зло усмехнулся.
– Они вам ответят.

– Спросил. Точнее - спросили, поскольку мне в Россию въезд заказан. Так вот, господа тюремщики утверждают, что в карцерах саратовской тюрьмы с десятого по двадцатое никого не было.