Горение (полностью)

В о е н н ы й м и н и с т р: "При нынешних условиях кончать войну невозможно. При полном нашем поражении, не имея ни одной победы или даже удачного дела, это - позор. Это уронит престиж России и надолго выведет ее из состава великих держав. Внутренний разлад не уляжется, он не может улечься, если кончить войну без победы. Не знаю настроения народа, не знаю, как он отнесется к этому вопросу, но получаемые мною письма подданных явно говорят о необходимости продолжения борьбы для сохранения достоинства и военной чести России".

Г е н е р а л-а д ъ ю т а н т Д у б а с о в: "Каковы бы ни были условия мира, они все-таки будут слишком тяжелы для престижа России. Это будет поражение, которое отзовется на будущем России, как тяжелая болезнь".

Г е н е р а л Л о б к о: "Что касается заключения мира, то возвращение в Россию армии, угнетенной и не одержавшей ни одной победы, ухудшит, а не улучшит внутреннее положение страны. Это положение может стать настолько серьезным и тревожным, что с ним нельзя будет совладать. Население, в состав которого вольются чины этой армии, неудовлетворенной, без славы и без почета, нельзя будет удержать от мысли, что государственный режим недостаточно тверд. Я думаю, что успех войны возможен, только когда есть полное народное воодушевление, когда силы и мысли всего народа сосредоточены на одном предмете и организованы вокруг одной воли, как мы видим это теперь в Японии. Есть ли в настоящий момент такое же воодушевление в России, мы не знаем, и пока не получим самого надежного убеждения, что Россия готова вести войну, хочет ее вести и готова на жертвы, до тех пор мы не можем ответственно решить, должны ли мы продолжать войну".

В е л и к и й к н я з ь В л а д и м и р А л е к с а н д р о в и ч: "Легко сказать: узнать мнение России! Как это сделать? Земским Собором, который будет состоять в большинстве из социалистов в болтунов?" 3

Дзержинский шел по темной улице, не проверяясь. Лицо его пылало, в ушах еще стояли крики раненых; особенно явственно слышал он, как молодая женщина, обезумев, верно, смеялась над трупиком дочки. Ноги и руки девочки были как-то страшно раскинуты, и поначалу, когда Дзержинский, закрывая ребенка от толпы, бежавшей к переулку - там еще солдат не было, - поднял ее, ему казалось, что у младенца разорвана пулями вся грудь, но увидел он лишь маленькую, дымную, в в е р ч е н н у ю дырочку на шубке возле ключицы; крови не было; неестественная вывернутость рук и ног свидетельствовала о моментальности смерти - движение, остановленное пулей, страшно своей беспомощностью.

Дзержинский вспомнил отчего-то, как в Нолинске, во время первой ссылки, он подбил лебедя. Их два тогда было - шли высоко, сильно. Он сбил лебедя, а второй ввертелся в небо, стремительно ввертелся, словно тяжелая, целеустремленная пуля, замер там и начал кричать, звать подругу. А она молчала - крылья разметаны по воде, как белые косы, ломкая шея выброшена вперед, красные, навыкате, круглые глаза подернуты желтой смертной пеленой. Тогда лебедь поднялся еще выше, а потом сложил крылья и бросился вниз - словно ватный ком, а посредине - камень. Он, наверное, умер за мгновенье перед тем, как ударился об воду, потому что крылья его вдруг сломанно и бессильно распахнулись, и шея обвисла, словно кусок корабельного каната, брошенного неумелою рукою со шхуны на берег.

Дзержинский вышагивал яростно, отгонял от себя видения этой страшной охоты, и девчушки, которая мягко обвисла у него на руках, и сумасшедшей матери, которая хохотала, как барышня в плохом любительском спектакле, и старика с огромной седой бородой, ткнувшегося головой в грязный снег, и крови, как чернила, выплеснутые на мостовую.

На конспиративной квартире (так и не проверился, когда входил, чувствовал себя с ц е п л е н н ы м, холодным) ждали товарищи. "Авантура" был ранен в щеку - пуля вырезала кожу, поверни голову на пять сантиметров - лежал бы, как другие, на мостовой, холодный уже. Людвиг, приехавший из Домбровы за литературой вместе с Генрихом, стоял у окна, не понимая, что произошло.

Дзержинский, не сняв пальто, сел к столу, замотал головой, простонал тихо:

– Ах сволочи, сволочи, ах мразь...

Генрих подошел к нему сзади, прикоснулся к плечу:

– Ничего, Юзеф, скоро время царя кончится...

Дзержинский поднялся, сбросил легкое пальто на пол, обернулся, - лицо белое, яростное, глаза - щелки:

– При чем здесь царь! При чем?! Здесь царь ни при чем! Здесь Пилсудский с Плохоцким и Йодко! Здесь социалисты - мерзавцы, честолюбцы, добровольные наймиты!

"Авантура", тронув синюю щеку, тихо сказал:

– Пэпээсов тоже многих постреляли, Юзеф.

– Нет, не пэпээсов постреляли! Не болтай ерунды! Постреляли рабочих, которые поверили словам ППС! Еще бы! "Товарищи социалисты полицейских уничтожают! Банки обворовывают!" Как не поверить героям террора!

– Товарищи ошиблись - зачем ты так резко?

– Ошиблись?! Доказательства? Где они?! Мы их предупреждали! Сколько можно уговаривать?! Я же встречался с их комитетом, просил, убеждал - не провоцируйте кровопролитие!

Генрих спросил:

– Юзеф, ты, конечно, прости, но мы ничего не понимаем.

Дзержинский устало глянул на шахтера.

– Мы поздно вечером приехали, - пояснил тот.
– Видим - патрули, люди бегут... А что произошло, не знаем.

Дзержинский, шаркая враз ослабшими длинными ногами, медленно пошел на кухню, зачерпнул ковшом воду, вылил на голову, потом, постояв недвижно, опустил лицо в ведро; страшно и близко увидел черную круглую ссадину на эмали - словно ранка на теле девочки.

Он растер лицо сухим полотенцем, медленно снял пиджак, вернулся в комнату, сел к столу, подвинул чернильницу, обмакнул перо и тихо сказал:

– Прокламацию, которую я сейчас составлю, распространите среди всех товарищей-шахтеров.
– Повторил глухо: - Среди всех. Без исключения.

"Рабочие!

Варшава снова была свидетельницей зверской расправы царских сыщиков над беззащитной уличной толпой. Потоки крови и - множество трупов блестяще увенчали очередную "победу" воинов царизма, который берет реванш за поражения в Маньчжурии.

Социал-демократия всего мира живет правдой, не боится правды, смело смотрит правде в глаза, ибо только на правде зиждется будущность нашего дела, на неумолимом и чистосердечном обнаружении ошибок в рабочем движении.

Поэтому-то и следует взвесить значение новой демонстрации.

Рабочим известно, что полгода назад наше движение вступило на новый путь. Период массовых демонстраций ознаменовался несколькими жестокими схватками Социал-демократии Королевства Польского и Литвы с властями. Живы в памяти столкновение рабочих с войсками на Грибной, майская манифестация, демонстрация на похоронах замученного царизмом нашего товарища Биренцвейга - все эти происшествия были сигналом к пробуждению массового протеста варшавского пролетариата.

Ввиду вышесказанного мы спрашиваем: как была устроена демонстрация, состоявшаяся по инициативе Польской Социалистической Партии!

Вопреки обыкновению ППС устроила демонстрацию не конспиративным путем, а напротив, разгласив предварительно день и час предполагаемой демонстрации, открыв всем место, где она должна была состояться, и, таким образом, заботливо предупредив войска и полицию.

Подобный маневр равносилен заранее подготовленному плану - вызвать резню.

Если так, то какую цель преследовала ППС!