Горение (полностью)

"Как же достигнуть этого?" - ставил Дзержинский вопрос на полях рукописи.

"Мы знаем, что будущего строя мы не достигнем без сильных потрясений. Для победы справедливости и для осуществления новых идей необходима страшная гроза, которая смела бы всю гниль, оживила бы своим дыханием уставшие души и возвратила бы погибающему обществу способность самопожертвования и героизма. Необходима социальная революция, конфискация народом всех общественных продуктов и отмена всех властей". (Дзержинский отметил на полях: "это верно, красиво, искренне, но это не есть система взглядов, которые имеют под собою научный фундамент".)

"Первым делом социальной революции будет разрушение. Инстинкт разрушения, столь естественный и справедливый, ибо он одновременно и инстинкт созидания, будет удовлетворен вполне. Какую-то массу старой рухляди придется выбросить. Нужно будет преобразовать все: и дома, и города, и промышленность, и земледелие. Без всякого замедления необходимо уничтожить все подлежащее устранению - тюрьмы, крепости, нездоровые части городов, зачумленный воздух которых мы так долго вдыхали. Конечно, борьба потребует жертв. Вполне понятно, что парижский народ, прежде чем поспешить к границам, покончил с заключенными в тюрьмах дворянами, намеревавшимися вместе с врагом уничтожить революцию. Тот, кто вздумал бы порицать его за это, того следовало бы спросить: "Страдал ли ты с ними и так, как они? Если нет, то стыдись и молчи". Преобразование промышленности на новых началах не может совершиться в несколько дней, тем более, что революция начнется, вероятно, не во всей Европе одновременно. Поэтому народ должен будет озаботиться о принятии мер для обеспечения себя пищей, одеждой и жилищем. Прежде всего народ восставших городов овладеет пищевыми складами торговцев, хлебными амбарами и скотобойнями. Добровольцы составят списки найденным пищевым продуктам и распространят их в миллионах экземпляров. После этого каждый станет брать себе свободно столько, сколько ему нужно из того, что находится в изобилии, продукты же, находящиеся в ограниченном количестве, будут распределены по известным порциям, причем больным и слабым будет оказано предпочтение. Все это дополняется подвозом из деревень, который будет довольно значителен, если станут производить предметы, необходимые для крестьянина, и предоставлять их в его распоряжение".

("А если промышленность разрушена?
– отметил Дзержинский.
– Если не хватает сырья? Если блокада - как это было во время Парижской коммуны? Как быть, если свергнутые эксплуататоры пригласили ландскнехтов из соседних государств? Как быть, если производители должны держать в руках ружья, а не топоры и лекала?")

Один из главных тезисов Кропоткина - вопрос о том, как подготовить человечество к революции, - привлек особое внимание Дзержинского.

"Прежде всего необходимо озаботиться тем, чтобы цель революции стала всем известна, - считал Кропоткин.
– Словом и делом необходимо распространять сведения об этом до тех пор, пока революция не станет популярна настолько, что в день восстания она будет у всех на устах. Необходимо пробудить дух возмущения, чувство независимости и дикую смелость, ибо иначе никакая революция невозможна. Между мирным исследованием непорядков и восстанием лежит непроходимая пропасть; та же самая пропасть, которая у большей части людей отделяет размышление от поступка, идею от воли. Средством к достижению этих результатов является беспрерывная деятельность меньшинства. Мужество, преданность, самоотверженность так же заразительны, как и трусость, покорность и страх.

Честные люди, желающие не только говорить, но и действовать, чистые натуры, предпочитающие тюрьму, ссылку и смерть - жизни, противоречащей их убеждениям, смелые души, знающие, что для выигрыша необходимо рисковать, - вот те обреченные, которые начинают бой раньше, чем созреет масса. Среди жалоб, болтовни, сетований, размышлений вдруг совершается революционный акт, воплощающий в себе стремление всего общества.

("Убили Александра. Убили Сипягина. И что? Кроме кровавых репрессий, кроме подъема черносотенного, ура-патриотического, ультрареакционного движения, кроме всеобщего страха - что принесли эти стихийные акты борьбы?
– отметил Дзержинский.
– Что, прибавилось свобод? Дали гарантии?")

"Быть может, вначале масса останется равнодушной, - продолжал Кропоткин, и поверит мудрецам, считающим такой акт "безумным", но вскоре она придет в восторг от безумцев и начнет подражать им. Передовые борцы наполняют тюрьмы, другие продолжают их дело. Вызовы против современного общества, революционные подъемы и акты мести увеличиваются. Возбуждается всеобщее внимание, новая идея проникает в головы и завоевывает сердца. Единичный поступок в несколько дней совершает гораздо больше, нежели тысяча брошюр. Правительство защищается, неистовствует, но достигает лишь того, что новые акты совершаются другими лицами, и мятежники исполняются героическим духом. Одно дело рождает другое. Противники примыкают к восстанию; среди правительства начинаются разногласия, репрессии обостряют борьбу, уступки запаздывают, - происходит революционный взрыв",

– Значит, будем ругаться?
– повторил Кропоткин, откинулся на спинку кресла и мягко улыбнулся Дзержинскому.

Кропоткин, естественно, отдавал себе отчет в том, сколь авторитетно его имя в мире революционеров; он понимал, что Дзержинский, исповедующий иную концепцию борьбы против тирании, может чувствовать определенного рода неудобство - надо спорить, отвергать, поднимать руку на то святое, что было связано с историей "Народной воли", - а это горько, это н е у д о б н о; поэтому, желая помочь собеседнику, Кропоткин повторил в третий раз:

– Значит, ругаться приехали, товарищ? По глазам ведь вижу.

– Ругаться?
– переспросил Дзержинский, глухо откашлявшись: в сердце его была нежность к этому чистому, убежденному, талантливому - а потому опасному для дела социал-демократии - старцу. (Кропоткин не мог уже переделать себя седьмой десяток; это еще в пятьдесят - куда ни шло; это "переосмыслением позиции" можно назвать, а на закате такое невозможно, недопустимо, и - в чем-то - непорядочно даже.)

– Нет, Петр Алексеевич, я не ругаться приехал, - сказал Дзержинский.
– Я приехал просить.

– Эка!
– лучистые глаза Кропоткина вспыхнули интересом.
– Просите, товарищ Юзеф, просите. Все что могу - отдам, я рад отдать то, что имею, молодому товарищу, это долг наш - о т д а в а т ь вам.

– Вы о кенигсбергском процессе слыхали, Петр Алексеевич?

– Кое-что, но далеко не все.

– Как так?!
– искренне удивился Дзержинский, потому что в честности Кропоткина не сомневался.

– Слыхать - слыхал, но я ведь не признаю буржуазных судов. Их законы, вердикты, словопрения необязательны для людей, порочны они. К чему же тогда з н а т ь необязательное? К чему исследовать скорлупу, которая отмирает?

– Но "скорлупа, которая отмирает", - не победи ее социал-демократы в Кенигсберге - закатала бы на каторгу тысячи революционеров.

– Жертвы напрасными не бывают.

Дзержинский вспыхнул:

– Что ж вы тогда в Лондоне, Петр Алексеевич?! Можно ведь нелегально вернуться домой, я берусь переправить вас через границу, мы кенигсбёргское "оконце" в империю сохранили...

– Не попрекайте меня Лондоном! Я свое отсидел!

– И я свое отсидел, Петр Алексеевич, но постоянно бываю на родине нелегалом.

– Вы сказали - "просить пришли". Разве просите? Бранитесь. Я ж сразу понял - ругаться будем.

– Если вы с вашим авторитетом обратитесь к польским анархистам с просьбой воздержаться от пропаганды насилия, крови, террора - к вам прислушаются, Петр Алексеевич. Я не стану дискутировать положения вашей программы. Впрочем, я не скрываю, что не согласен со многим: как вы охраните "сообщество договаривающихся общин" от террора свергнутых эксплуататоров, например? Почему убеждены, что человек не нуждается в регулятивных организациях общества - не нынешнего конечно же, а коммунистического, когда собственность будет общей?

– Плеханова слышу, - устало сказал Кропоткин.
– Слышу Ленина, Мартова, Люксембург, слышу книжников от революции. А мы - практики!

– Практика ваших польских адептов ставит под удар охранки тех, кто работает в рабочей массе, рассказывая ей об учении коммунизма.

– Марксового?

– Конечно. Какого же еще?
– доверчиво удивился Дзержинский.

Кропоткин затаился, но обиду скрыл: был еще его коммунизм, его, кропоткинский, анархический, безбрежный.

– Вы представляете комитет или это ваша личная точка зрения?