Горение (полностью)
Шрифт:
– Я рад, что вы ответили именно так, Петр Алексеевич, потому что ряд ваших товарищей, поступая по Штирнеру, отвергают Штирнера, и получается неискренность, нечестность получается, рождается недоверие.
– Кто поступает по Штирнеру?
– Анархисты, работающие в Польше, анархисты-интернационалисты...
– Не могу поверить, товарищ Юзеф, не могу поверить. Факты. Я фактам верю.
Дзержинский всем строем разговора подводил Кропоткина именно к этому вопросу. Достав из кармана прокламацию "анархистов-коммунистов", он протянул ее князю.
Тот, сменив очки, прочитал
– "Товарищи! В борьбе с царскими палачами доступен любой метод - "око за око, зуб за зуб"! Лишь одно может поколебать их - жестокая борьба не на жизнь, а на смерть, борьба, в которой нам дозволено все, террор, страх, ужас. Поняв нашу таинственную, могучую силу, тираны затрепещут. Объединяйтесь в "тройки карателей"! Искры вашего отчаянья разожгут пожар всеобщей революции!"
Кропоткин вернул прокламацию Дзержинскому, подавил вздох:
– К революции ведь зовут...
– Это не ответ, Петр Алексеевич. Это звучит, как оправдание целого при порицании части.
– Что ж мне, в газеты письмо напечатать?! Публично выступить против авторов этой прокламации?! Разброд внести и раскол?! Так прикажете поступить?
– Анархия предполагает отсутствие любой революционной организации, - мягко улыбнулся Дзержинский, поняв трудность положения собеседника.
– Можно ведь и не выступать в прессе, можно иначе повлиять на горячие головы, собрать на организационное совещание, разъяснить, что не тоже давать в руки палачам материал для обвинительного приговора тысячам тех революционеров, которые не разделяют убеждений товарищей анархистов.
С организацией у анархистов было плохо - Дзержинский ударил в больное место.
– Я не считаю истинными революционерами, - раздражаясь, ответил Кропоткин, - книжников и талмудистов, библиотечных доктринеров.
– Статистика между тем говорит, что царизм держит в тюрьмах и ссылках больше всего именно "библиотечных революционеров", то есть нас, социал-демократов, Петр Алексеевич.
Кропоткин повторил упрямо:
– Товарищ Юзеф, революцию в белых перчатках не свершишь.
Дзержинский сразу же вспомнил тайгу, Лену, быстрое ее, литое течение, юное лицо Миши Сладкопевцева, эти же самые его слова, даже интонация похожа, и понял, что дальнейший спор бесполезен - не переубедишь.
...Дверь открыла Зиночка Жуженко - к немалому для Дзержинского удивлению. Вышедший из-за ее спины Алеша Сладкопевцев, младший брат Михаила, яростно растирал мокрые волосы вафельным, дешевеньким полотенцем.
Дзержинский знал, что Михаил - после их встречи в Швейцарии - был выдан полиции, посажен в тюрьму, этапирован в Архангельскую губернию, встретил там брата, помог ему бежать. Алексей был как близнец Миши, только еще более тощим, глаза, окруженные черными кругами, лучились искренностью, добротою и открытостью.
– Здравствуй, Феликс, здравствуй, друг! Что удивляешься? Зиночка - моя подруга. Видишь - могут же мирно жить эсдеки с эсерами.
– Он засмеялся, обнял Дзержинского, провел его в маленькую, светлую мансарду, откуда открывался вид на Париж - крыши, крыши, сколько же одинаковых крыш в этом сказочном городе?!
– Зинуля, соорудишь нам чая, да? Ты голоден, Феликс? Зинуля,
– Он оборвал себя, как Михаил год назад при встрече в Женеве, на берегу озера.
"От меня секреты, а от Зины Жуженко, моего товарища по партии, секретов нет, - обиженно, чувствуя при этом, что обида эта не случайная, досадная, а какая-то более глубокая, тревожная, что ли, подумал Дзержинский.
– Игра в конспирацию хуже, чем ее отсутствие".
– Ты бы хоть таиться научился толком, Алеша! Если бы я ставил своей целью знать причину вашего с Черновым торжества, если бы это нам было надобно, подчеркнул Дзержинский, - мы бы это узнали от Зиночки - как социал-демократ она превыше всего чтит дисциплину, разве нет?
– Нет, - ответила Жуженко и, взяв Дзержинского под руку, повела к столу, для женщины, даже революционерки, любимый человек превыше дисциплины.
– Что ж, хорошо, когда честно, - сказал Дзержинский, - беру обратно свои слова.
– Отчего же, слова были - в принципе - верные, - не согласился Сладкопевцев, - хоть и обидные. Ты откуда?
– Лучше спроси - куда?
– Куда?
– В распутье, - хмуро ответил Дзержинский.
– Про кенигсбергский процесс все знаешь?
– Да, читал. И Зина многое рассказывала. Поздравляю тебя, Феликс, ты многое сделал для этой победы.
– Зиночка, - заметил Дзержинский, - непорядок получается, своего рода односторонность информации. Вы тогда в Берлине были, от вас не таились - а вы здесь все товарищам эсерам и выложили?
– Исправлюсь, - ответила высокая, красивая женщина и пошла на кухню собирать остатки пиршества.
– Алеша, - проводив ее взглядом, сказал Дзержинский, - ваши товарищи не ведают, что творят.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду те брошюры и прокламации, которые были захвачены в Кенигсберге: это же подарок охранке.
Лицо Сладкопевцева внезапно ожесточилось:
– Мы не намерены менять программу в угоду охранке, Феликс!
– Значит, вы намерены и впредь печатать цареубийственную белиберду?
– Во имя этой "белиберды" товарищи идут на эшафот!
– И тащат за собой тысячи других!
– Ты упрекаешь меня в непорядочности?
– Алеша, пожалуйста, не кори меня за резкость, но я бываю на родине не в кружках террористов, которые должны избегать широких контактов, а в массе, в рабочей массе. Я вижу, что происходит, более широко, объективней, чем ты, - не в силу какой-то своей особенности, но оттого, что верю в иную доктрину, в доктрину массовую, а не индивидуальную.
– Массу должна вести личность, Феликс, а ничто так не зажигает массу, как жертвенность.
– Ты имеешь в виду убиение губернатора?
– Я имею в виду гибель наших товарищей после убиения, как ты говоришь, губернатора.
– Но это чудовищно, Алеша! Разве можно п о д п а л и в а т ь "человечиной"?! Это безнравственно, наконец! Это азарт смертников, это рулетка, а не революционная работа!
– По-твоему, кружковая болтовня о сладком будущем - лучше. Словом революцию не сделаешь.