Горькая полынь. История одной картины
Шрифт:
Сидеть тише мыши Джен пришлось весь день, до наступления темноты. По словам Абры, в поместье вернулась Эртемиза и присоединилась к поискам воспитанника хозяйки.
— Эх, а донья-то Беатриче как страдает… — вздохнула она и исподтишка поглядела на девушку. — Может, передумаешь? Верно тебе говорю: она будет тебе любой рада, мальчик ты или девочка. Главное, что жива и здорова.
— А остальные?
— Да и остальные. Вот удумала чего…
Джен покачала головой. Абра вздохнула — «Ну, как знаешь», — и стала искать для нее подходящую одежду. Старых платьев у нее было раз-два, и обчелся, но одно она все-таки подобрала и приложила к плечам девушки:
— Вот, вроде, сойдет. Мне уж не пригодится…
Никогда не носившая ничего подобного,
— Помоги, пожалуйста, не знаю я этих секретов, — попросила она Абру, и та мигом одела ее, легко зашнуровав корсаж.
— Еще недавно и мне впору было, — сокрушенно заметила она, любуясь преображенной девчушкой. — Повернись-ка, красавица! Ну покружись, покружись, чего ты! Всем хороша, только волосы короткие. Платок повяжи. Ладно, сиди здесь покуда. Вот сейчас дочек хозяйки уложу спать — и поедем.
Дорога до Винчи времени заняла немного, или так только показалось Джен, с младенчества привыкшей к постоянным и подчас долгим кочевьям. Под утро другого дня они были уже на месте. Оказалось, что семья Абры жила не в самом городке, а в селении Анкиано, где полтора века назад родился и вырос мастер Леонардо, которого более всех остальных художников на свете почитали донья Беатриче, синьор Шеффре и синьора Чентилеццки. Проезжая мимо большого, но самого обычного дома, выложенного, как и большинство местных домов, светлым камнем, с маленькими низкими окошками и крупной черепицей на кровле, Абра деловито, как ни в чем не бывало, махнула рукой в его сторону:
— Вон там жило семейство нотариуса Пьеро ди сер Антонио.
— Того самого? Отца мессера Леонардо?
— Ага.
Джен едва сдержала смешок. Служанка Эртемизы говорила о нем тоном бестрепетного практицизма, как любой из нас говорил бы о своих соседях, обычных людях, о которых — почему-то — ходит слава за какие-то заслуги, нас особенно не интересующая, однако лишний раз указать на их соседство не помешает.
Ходить в платье Джен было неловко: она чувствовала себя ряженой; так, по ее разумению, выглядел бы мужчина, вздумавший натянуть на себя женские тряпки и затянутый корсетом. Всё в этом одеянии было глупо и неудобно, снизу поддувало, сверху давило, юбка постоянно норовила задраться от дуновения ветра, или же Джен сама, забываясь, по привычке совала руку под подол, чтобы поправить несуществующий ремешок на несуществующих штанах, которые она согласилась снять только после долгих уговоров Абры.
— Как вы это носите? — шепотом спросила она служанку, выбираясь из повозки у скромного домишки, окруженного виноградником.
— Да уж привыкай пока, — насмешливо отозвалась та, подбочениваясь в пояснице, морщась и распрямляя затекшую спину.
Джен незаметно перевела взгляд с нее на себя, пытаясь понять, неужели и у нее теперь так же топорщатся грудь и живот в этой одежде, но, кажется, ее платье смотрелось не так уродливо, как служанкино.
Семья Абры вставала ни свет, ни заря — к их приезду все уже были на ногах. Покуда Абра вела беседу с матерью о том, кем ей доводится юная спутница, шестнадцатилетний Оттавио, самый младший из детей семейства Контадино, долго разглядывал Джен, с головы которой косынка съехала на плечи, а потом без всякого зазрения совести, будто ее тут и не было вовсе, громко спросил сестру:
— А чего она стриженная?
Абра оглянулась:
— Оставь ее. Хворала она, вот и обстригли. Делом займись!
И этим же вечером, подловив момент, он попытался щипнуть приезжую за мягкое место, но заработал такого тумака, что отлетел на несколько шагов, перевернув по пути несколько пустых бочонков во дворе. На грохот сбежались все, кто был дома, Джен стояла, растирая отбитый кулак, а Оттавио, поднимаясь, тер ушибленный затылок и бурчал: «И дерется, глянь-ка, ну чисто мужик!»
Словом, они подружились. Позже Джен обучила его некоторым премудростям обращения с кинжалом, поскольку шпаги, которой она управлялась лучше, ни у нее с собой, ни в доме
Контадино не было. Большая шумная семейка служанки Эртемизы ей понравилась, и она с удовольствием вызывалась помогать в домашних делах, азартно осваивая новые для себя виды деятельности. Поглядев, что «giovane cuculo» [37] — так прозвала девушку синьора Контадино — вполне себе начала приживаться среди домочадцев, Абра засобиралась обратно в город.37
giovane cuculo — кукушонок (итал.)
Хозяйка дома хмуро смотрела, как дочь прощается со всеми, и до Джен донеслось только ее ворчливое: «Опять на ночь глядя, как тать какая-нибудь!»
— Матушка, не могу я дольше, дорога неблизкая, и ждут меня там девочки синьоры, вы уж меня простите! И Кукушонка моего не обижайте, эй, Оттавио, слышишь? Тебя касается! Смотри у меня!
— Ее обидишь…
Краем глаза Джен уловила, как тут же одна из сестер толкнула его ногой под столом — «Не огрызайся!», а он толкнул в ответ. Абра поманила гостью за собой на улицу, где крепко обняла и похлопала по спине, давая напутствия, как обходиться с нахрапистым братцем: «А будет упорствовать — берешь, вон, грабли… Ну, этому мне тебя учить не надо, сама знаешь!»
— Погляжу, как там чего, в городе, подумаю еще, что дальше с тобой делать. Ну, иди, ступай.
Уходя, Джен задержалась за дверью и случайно заметила, что на дороге к Абре подъехала повозка, в которую она и взобралась прямо на ходу, а кучер присвистнул и, подгоняя лошадь, щелкнул кнутом. Через мгновение они растворились в темноте, и девушка долго гадала, кто из слуг Эртемизы или опекунши мог приехать сюда за Аброй, однако никто в такой одежде, особенно странной по форме шляпе, на память не приходил. Да и не могла она открыться кому-то из них, ведь Джен умоляла ее не выдавать тайну.
Вдали от городской суеты, необходимости быть все время начеку и денно и нощно думать о разоблачении, девушка обнаружила, что ее таинственные герои из волшебной сказки начали возвращаться — поначалу во сне, а потом и наяву, овладевая мыслями и нет-нет да напоминая о себе. Она видела, как растет и взрослеет воспитанник Тэи, усыновленный той ребенок Этне и Дайре, как тянет его к ремеслу художника, и как временами в глубокой задумчивости разглядывает Араун браслет из рыжей лисьей шкурки на своей руке, прислушиваясь к шороху теней, что тянули к нему свои корни-лапы. «Эти создания рождаются из корней мандрагоры точно в тех местах, где в землю падает последнее семя казнимого преступника — тогда, когда ему ломают хребет»… Они с приемной матерью уже не были чужаками на Изумрудном острове, и филида снова стала служительницей Священной рощи. Череда картин из их жизни неспешно проходила перед глазами Джен…
…А тем временем вернувшаяся в поместье вдовы Абра узнала о срочном отъезде хозяйки в Рим и, что особенно ее встревожило, — о том, что к поискам Джен примкнули полицейские службы. Переживала служанка недолго, потому как вовремя сообразила: ищут они парнишку, а не девочку, и теперь даже встреться Кукушонок с ними лицом к лицу, у них не возникнет и тени подозрения, настолько изменило облик девушки женское одеяние, даром что носить юбки она совершенно не умела и при ходьбе ставила ноги так, будто бы и в самом деле родилась мальчишкой.
Через несколько дней вдове Мариано пришло из Рима письмо от Эртемизы, где сообщалось, что синьор Стиаттези похоронен и что ей самой в сопровождении дядюшки Аурелио необходимо срочно выехать в Венецию по каким-то неотложным делам, которые, быть может, задержат их там до конца лета.
— А нам с девочками как — ехать к ней или нет, там не написано?
Донья Беатриче покачала головой и рассеянно положила письмо в шкатулку.
— И синьор Шеффре исчез, — вздохнула она. — Наверное, снова куда-то уехал…