Горькая полынь. История одной картины

Мать и сын переглянулись. Тот самый Кумалл, предводитель дружины телохранителей короля, убитый семнадцать лет назад фианом по имени Гуолл? Об этом знали даже в их деревне. Неужели у него был наследник?

Финн снова пришел в себя, вздохнул и заговорил:

— Я родился после его смерти, воспитывался втайне, далеко от Холма, и до недавнего времени не знал, кем были мои родители. Меня растили чужие люди. И вот… И вот в прошлое новолуние та, кого я всегда считал своей старшей сестрой, пришла ко мне ночью… Я хотел прогнать ее, но она сказала, что мы не в родстве, что мою настоящую мать зовут Блая, а отец был главным охотником фианы короля. Мои воспитатели не стали отрицать, когда я начал расспрашивать их, и все рассказали. Незадолго до моего рождения Кумалл влюбился в девицу по имени Хурна и похитил ее, введя во гнев отца Хурны. Тот подослал к нему убийцу-Гуолла, и отец, не подозревая, что друг окажется врагом, погиб от предательского удара… Мать была вынуждена отдать меня после рождения знакомой друидессе, дабы та спрятала меня от Гуолла и отца Хурны, которые в страхе за свою жизнь постарались бы лишить меня моей… Но, видно, и через столько лет они обо мне не забыли…

Юноша смолк.

— Заснул, кажется, — шепнула Тэа. — Крови много потерял…

— Ложись, мам. А я тут, на полу, прикорну. И за Финном пригляжу.

Так и сделали, но и она, и уставший за день Араун проспали до рассвета, а утром увидели, что их гость уже мертв и даже начал коченеть.

— Спрошу у Финегаса, как теперь нам быть, — пообещала Тэа, с жалостью глядя на туманно-бледное и при свете дня еще более юное лицо умершего. — Останься сегодня дома, мальчик.

Араун кивнул. К вечеру филида привела домой пожилого друида Финегаса, который, было время, учил знаниям ее приемного сына. С тех пор он поседел чуть больше, но нисколько не одряхлел. На труп Финна он взирал в угрюмой сосредоточенности.

— Неспроста это приключилось… — решил наконец старец. — А оттого нельзя не использовать эту возможность ради укрепления позиций Коннахта при дворе и смещения в нашу пользу перевеса Ульстера [39] в глазах Верховного. Бедному юноше уже не помочь, мы похороним его тайно, однако имя его достанется тебе, Араун. Собирайся: до ближайшего Самайна остается всего половина года, и за это время тебе нужно будет узнать столько, на сколько у иных уходит половина жизни…

39

Коннахт и Ульстер — земли, условно разделенные как владения «колдунов», друидов (Коннахт) и воинов (Ульстер).

И по дороге Финегас поведал ему, с какой бедой столкнулись воины фианы в нынешней Таре, оплоте Верховного короля Кормака, сына Арта, в мерцающую ночь перехода с осени на зиму, когда единственный раз в году нежить, загнанная Дикой охотой владыки и его жены, Ночной Маллт, в обелиски Аннуина, освобождалась от заклятия и выбиралась в мир живых. Блуждая среди людей, одни души были безобидны или даже дружелюбны к ним, другие же становились злобными призраками. Именно таким — тенью, несущей смерть, — был дух мести, арфист Аннуина по имени Аиллен мак Мидна, друг лича Хафгана, некогда побежденного Пуйлом, повелителем Диведа.

Он спускался по лучу ледяной зимней луны, огромный и безликий — само воплощение Забвенья, безжалостного врага не столько бренного тела, коему так или иначе суждено умереть и рассыпаться в прах, но светлой гостьи сего смертного дома, души. Лишь арфист Аннуина мог стереть память о ней в думах и сердцах потомков, и тогда гибла она сама, запутавшись в глухих сетях безразличного незнания о ней и ее былых деяниях. Это было страшнее всего, что могла создать самая вычурная фантазия сказителя.

Воины Верховного крепко запирали ворота крепости, люди укрывались в своих домах, зная, что ни щиты, ни остро заточенные спатхи, ни доспехи фианов не будут в мерцающую ночь иметь своей силы. Дружина короля собиралась в пиршественном зале и мрачно пировала, пытаясь отчаянными песнями заглушить страх и тревогу.

Тем временем снаружи, как всегда, начинали разливаться звуки волшебной арфы, и пение гигантской тени было преступно прекрасным. Чарующий голос и хрустальный звон струн колдовского инструмента проникал сквозь стены домов, навевая сон. Люди падали там, где заставали их звуки нездешней песни, и засыпали крепким сном. И тогда Аиллен беспрепятственно вливался в жилища, застывал над спящими всей своей темной фигурой, не имеющей ни формы, ни содержания, если не считать прекрасных рук, длинные пальцы которых продолжали перебирать золотые струны. Там, где у людей находится рот, у призрака разверзалась пасть, изливая потоки пламени, и если кто-то из смертных успевал проснуться, он тут же был застигнут тайным заклятием и пропадал из этого мира навсегда вместе с обратившимся в дым арфистом…

— Владыка Аннуина бессилен в этот день и в эту ночь в мире смертных, ограничения были наложены в незапамятные времена, — пояснил друид. — Лишь тот, кто носит его имя и его приметы на себе, но не является им по сути, способен избавить мир от чудовища. Однако дружина не примет инородца — спаситель должен быть кем-то из своих. Им станешь ты, Араун…

Юноша в недоумении обратил взгляд на старца:

— Но я всего лишь начинающий художник, хранитель Финегас!

— Это ничего. Кому, как не тебе, вступить в битву с Забвением? Твоя матушка — певица и сочинитель, а духа в ней столько, что хватит и на дружину. Из художников иногда получаются воины на загляденье, главное тут — знать, как к вам подступиться, — мягко улыбнулся друид, и вокруг его светлых глаз собрались тонкой сетью лучики морщин. — Я сам стану тебя учить в ближайшие полгода»…

— Эй, Оттавио! Там твоя сестра ищет тебя, с ней приехала какая-то синьора!

Задорно прыгавшая босиком в чану с виноградом, Джен осеклась на полуслове, одернула подоткнутый подол, а Эрнеста, отбросив косу за спину, как ни в чем не бывало продолжила топтать исходившие волшебным ароматом черные гроздья. Оттавио повертел в руке заточенный кол и недовольно шикнул на мальчишек, чтобы убирались.

— Что за синьора? Посмотри! — выпрыгивая в свои башмаки, попросила его Дженнаро.

— Да не бойся, Кукушонок, какая тут может быть синьора! С чего это ты стала синьор пугаться? Не забудь, где остановилась, я хочу узнать, чем кончится твоя сказка!

Но не успел он выйти на двор, как к ним под навес шагнули Амбретта и госпожа Ломи. А ведь верно шушукались глазастые девчонки о старшей сестре: как есть, беременна она, теперь уж всякому заметно.

Едва увидав синьору художницу, Джен юркнула за бочки, и тогда Амбра засмеялась:

— С твоей прытью даже от доброй судьбы ненароком сбежать можно, кукушкино чадо! Выходи, никто тебя тут не съест!

Мона Миза кивнула в ответ на поклон Эрнесты и Оттавио. Обреченно пыхтя и смахивая с волос паутину, Джен выкарабкалась из темного угла, виноватая и оробевшая, с облепленными пылью мокрыми от виноградного сока лодыжками. Синьора протянула к ней руки, обняла и прижалась щекой к темным кудрям, что непокорно выбились из-под косынки.

— Едем домой, Фиоренца! — сказала она оторопевшей девчонке. — Хватит тебе бродяжничать!

Когда они уже втроем усаживались в карету, Оттавио нарочно, в отместку за обиды с прошлого приезда сестрицы, поддел Амбру вопросом, как там поживает ее «гишпанец», и, знать, не промахнулся в своих подозрениях о том, кто ей приделал брюхо. Амбретта кинула на него убийственный взгляд, мона Миза лишь слегка прищурилась, но ничего не сказала, а наивный Кукушонок, так и не поняв ни слова, ни знака из их перепалки, прощаясь, помахала ему и другим Контадино рукой…

…Эртемиза смолкла, в ожидании ответа глядя на сера Галилея. Они прогуливались по тенистой аллее парка, его дочь Виргиния, то и дело отделяясь от стайки подружек, подбегала к нему и с живостью рассказывала о какой-то новой игре, затеянной верховодившей в их компании девочкой, дальней родственницей Медичи. Было уже далеко за полдень, и знойный воздух ранней осени едва ли освежался фонтанами, бьющими над понурыми головками цветов на клумбах.

— Конечно, я похлопочу об аудиенции у герцогов, синьора Чен… Ломи, — ответил ученый. — Жаль, что все успело настолько затянуться: я и сам недавно вернулся из Рима. Там уже знают о деле Шепчущего палача, поэтому со дня на день сюда может вмешаться ординарная или даже экстраординарная консистория…